Лесная глушь - С. Максимов

— За чем же дело стало? — ответил хозяин, — собирайся! Нехудое дело родных повидать, а работы, видел сам, вплоть до весны почти никакой не будет. Придешь в посте — понаведайся: может, опять возьму!

— Спасибо, Андрей Фомич, уж не откажи.

И Корега поклонился хозяину в пояс.

— Мы от твоей милости ни за что не отстанем; то исть не в обиду тебе, уж эдакой хозяин, как ты, просто, значит, на редкость. Все ребята это говорят, да и я пытаю хвалить тебя всем: Егорка Семенов затем и пришел к твоей милости от Кузьмы Петрова, что я за тебя крепко стоял; ино, слышь, слеза прошибла! Во как полюбил тебя, Андрей Фомич, и ни за что, брат, не отстану!.. Хоть режь, не отстану. Да и денег твоих, что прибавку положил, не возьму: любя тебя, значит, все дело буду сполнять, только уж ты не оставь попечением, не гони от себя, коли из деревни к тебе заверну.

Понравились хозяину Кореги речи, кусал он свою бороду, пока работник хвалил его и чествовал. Хотел было говорить и сам, да речь не сложилась — только и слов было:

— Ладно!.. тово!.. спасибо, тово… хорошо!.. хорошо!.. Да нет ли, тово, нужды тебе какой для деревни? — спросил наконец довольный хозяин, — пособия там, что ли, не надо ли?..

— Благодарим покорно, Андрей Фомич. Пособие какое же для деревни? Сам знаешь! да и мне тоже немного надо. А мы не из чего твоей милости служим: так, значит, из любви. Вот спроси, брат, ребят наших, хоть сам спроси, что они про меня скажут?

И Корега прослезился.

— Не в обиду ли тебе, молодец? тово… поправки, может быть, дома нужны?..

— Какие поправки, ваша милость, Андрей Фомич? Все твоя доброта сделала: и овин перестроен, и баня новая поставлена, лошадь новую выменяли, овец прикупили… А все твое пособие, Андреи Фомич, — вот ведь ты как человек-от доброхотный: по гроб не забудешь!..

— Ну, что пособие?.. пособие, тово?.. — говорил растроганный хозяин, — коли денег надо — я дам и теперь; вперед дам, сколько, тово… можно, а после сочтемся… ведь за тобой не пропадет!

— Эх, Андрей Фомич, — закричал Корега, — уж коли ты такая душа добродетельная, вот тебе всю душу нараспашку, как отцу родному… Жениться хочу, — понизив голос, продолжал работник, — больно, вишь, пора жениться-то. Невесте подарок бы надо, родным… тоже, ну и свадьбу справлять. А коли не так, так и опосля можно сделать. Коли твоя милость, Андрей Фомич, не согласны, так и отложить дело можем, не важная штука!..

— Зачем же, зачем откладывать?.. можно, тово… и теперь сделать, я рад помочь хорошему делу, в худом только не участник, тово… не потатчик!.. А сколько тебе нужно, денег-то?

— Нет, уж и не спрашивай, Андрей Фомич, — твое дело! Сколько твоей милости, значит, угодно, и на том по гроб благодарны. Сам ведь лучше нашего знаешь, сколько дать, а мы и женимся-то впервые.

— Да ты скажи, примерно… тридцать, тово… рублев будет, что ли? — брякнул хозяин. — Али поменьше возьмешь?..

— Дай уж тридцать пять, Андрей Фомич! Во как благодарны будем!..

И Корега поклонился низко, так низко, что, когда поднялся, все волосы лежали у него на лице, багровом от низкого поклона.

— Ну, ладно, молодец, получишь! Слова назад не вернешь. Принеси только записочку с поручительством: сходи к управляющему, что ли… или кто у вас тут заведывает-то? Напиши, что вот-де взял вперед за лето и что обещаюсь-де к хозяину в апреле прийти, ну и все там… как следует.

Уладив дело, Корега уже подговорил попутчиков, нашел даже совсем из одной деревни; следом за тем выхлопотал поручительство от управляющего и уже спал в вагоне, спал невыносимо крепко: ни пинки перелезавших через него, ни холод, ни говор и шум пассажиров, ни сквозной ветер — ничто ему не мешало. Разве проснется, чтоб выпить сбитню или закусить черным хлебом, что прихватил с собою из города, да и опять завалится под скамейку. Вылезет оттуда да начнет зевать и протирать глаза — смех и шутки пустит на целый вагон, так что иную пору обидно станет и отшутился бы за нападки, — да больно много скалозубов-то. Тратился он мало дорогой, но зато холстинный мешок, что клал он себе под голову и выносил на платформу, любого мог убедить, что Петруха уже довольно поизрасходовался: недаром же целое утро, накануне отъезда, шатался он по Апраксину.

Только тогда поддался Петруха и сделал заодно с попутчиками, когда выровнялось перед ними последнее село по дороге, от которого верст только тридцать осталось и до родной деревушки. Пришли питерщики в это село пешком, да и завернули к знакомому мужичку, что возил купеческие товары на ярмарки и держал для того две тройки.

— Здорово, сват Иван Спиридоныч, мы опять к тебе с прежней просьбой: жениха, вишь, везем, так опять прокатиться захотелось. А за деньгами, сам знаешь, не стоим: почем с брата положишь — и ладно. Знаем, что у тебя вихорь — не кони, да и сам ты даром что стар, а нас, молодых, в этом деле за пояс заткнешь!.. На дыбках стоишь, и ни один почтарь за тобой не угонится, — дружно просили питерщики, хитро подобрав речи.

Знали они, что старик крепко любил своих коней да любил похвастаться и своею стариковскою удалью и уменьем ямщичничать.

— Ну, садись, дружки, туда, на задки. Да держись покрепче: сивого мерина в корень пустил, недаром его ребята чертом прозвали. Попривяжи назади, Еремеюшка, рогожу-то: чтобы коробом, знаешь, стояла от ветру, а шоркунцов-бубенцов по три на каждое ухо я привязал. Да не привязать ли, ребята, колокольчик для задору да и для потехи? Пусть там бабы очи повыглядят, а девки сердца поиззнобят. А дуга-то, дуга-то, ребята!.. десять рублев за одну дугу заплатил: одного золота на лобанчик будет. Ишь, индо сизит да солнышком в глаза отдает, коли сбоку посмотришь, — расхвастался старый, подбирая полы и усаживаясь на козлы.

Загремели шоркунцы, словно ребятские трещотки на лугах, когда собирают они там лошадей, чтобы вести их купать или в стойло загонять, а колокольчик заболтал языком свою нескладную, монотонную песню. Потом мелкой рысцой ехали ухари наши больше чем полпути. Но лишь завиделись им знакомые деревни верстах в семи, там, за леском да за горкой, — гикнул старый, словно испугавшись, что все зубы изо рта потерял, да и замер его дрожащий голос. Зачастил он, зачастил кнутом по пристяжным, стал на дыбки и шапку как-то ненароком на левое ухо сдвинул. Крикнул еще раз, оборотившись назад: «Держись, ребята, да посматривай, чтоб не растерять вас, — вона и гумна соснинские видно!» Замолол старый, замолол языком что-то складное, вскочил на подножки, закрутил кнутом над головой да и света в глазах не видит: того и гляди, что прыгнет через лошадей да и побежит сам прытчее их.

Сидят питерщики, улыбаются да переглядываются; только немного поддает на ухабах, а избы так и летят мимо — сторонятся. И видят они чуть-чуть из-за виска, искоса, что в избах задвижки в окнах поотодвинулись, а девки с ребятами выбежали за ворота посмотреть, что за шум и грохот несется с поля, а, кажись, теперь свадьбам не время быть.

— Это питерщики, девки, да не наши; справа-то ровно бы Петруха лошковский. Ишь как парят! — заметил один из парней.

— А крякнут подпруги либо завертки, то и быть бычкам на веревочке! — подхватил другой.

— Ну, нет! Иван Спиридонов не таковский!.. У него все сыромятное, не мочальное, что у нашего брата, — ответил третий.

«Поди, денег много везут и подарков всяких невестам!» — подумали старухи на полатях.

Между тем питерщики, со звоном и присвистом старика-ямщика, из конца в конец раз промчались по своей деревне, другой раз назад, и опять так же, а в третий — рысцой да и легонько: время уж и из саней вылезать, молодецки да осанисто, и разойтись по своим избам.

— Батюшка ты наш, яблочко наливное, красавец ты всесветный! Дождались-то мы тебя! — голосили бабы в Корегиной избе.

И целуют-то Петра, и вдоль спины-то гладят. Три бабы овчинный тулуп снимают, одна берет из рук шапку и положить куда не найдет места. Усадить не знают где питерщика, а сами ревом ревут бабы, не то от удивленья, не то с радости.

— Ишь ведь и приехал к нам, и не чаяли нашего светика! Поешь-ко, кормилец, соломаты с овсяным кисельком. А там разговеемся — яишенку-глазунью сделаем. Да не хошь ли гороху с толченым луком: ты ведь и до него куды какой охотник был! Не велишь ли к утре из любимого чего приготовить? Ox ты, наш красавец-питерец! Глядите-ко, бабы, как вытянулся Петруня-то наш, и не узнали, коли бы сам не пришел да не сказался! — говорила мать-большуха, угощая сына. А сама из угла и угол бегает словно угорелая, и к сыну-то подсядет да гладит его по голове, и баб-то бранит, что не тем угощают.