От мира сего - Юлий Крелин

ПИСЬМО

Мой Начальник!

Я уж и не знаю, как мне теперь к Вам обращаться. Пусть это будет последняя шутка из нашего совместного прошлого.

Я ухожу — это решено и Вами, и мной тоже, — не бороться же.

Я очень огорчен, что Вы так странно и жестко относитесь к несчастьям отдельных лиц. Мне-то кажется, что на первом месте в людских взаимоотношениях надо жалеть людей в несчастье, даже если мы свою сострадательность не можем оформить законодательно. Я думал, Вам не чужда формула: пожалей ближнего своего, как самого себя жалеешь. Я думал, для Вас естественно, что, конечно, не каждый достоин уважения, но, безусловно, всякий заслуживает сострадания. И вдруг…

Я все не так понимал: по-видимому, я не видел и не слышал, а теперь для меня оказалось «вдруг». Сам и виноват: человеку даны глаза, уши, язык и руки — для взаимосоотносительства, а не только для самовыражения.

И Вы вот тоже, как и я, наверное, много думаете о других: кто как виноват, кто чем плох, кого наказать, обучить, исправить, а ведь главное, как мне теперь кажется, в нашей жизни — все эти вопросы обращать к себе, на себя. И если б так все…

Я придумал, мне казалось, что помыслы и дела у Вас просто не сливаются, они просто идут параллельно. А этого быть не может, как я сейчас понял.

Мне жаль, что мы расстаемся так жестко и недружелюбно. Вы уж простите мое многословие — это последний раз. Постараюсь не судить, хотя бы для того, чтобы не быть судимым.

Да, глубокоуважаемый товарищ Начальник, мой генерал! Жизнь нам дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы доставить максимум удовольствия себе и минимум огорчений окружающим. Впрочем, наверное, все зависит от того, что считаешь удовольствием. Это первое.

А дальше…

Вот какую идеальную схему человека я придумал, — к сожалению, только придумал:

Живет хороший человек. Есть у него любимые занятия, есть радость жизни. Он помнит, учителей много, а радующих почти нет. Он старается быть честным, быть добрым. Он старается сначала увидеть в людях только хорошее. Он априорно всех любит, а дальше… как получится. Он если не соглашается, то с уважением, без крика, потому что он ищет истину, а не старается увлечь за собой других. он ищет истину и в этом поиске находит удовольствие.

И вот этот идеал, к которому я хочу бесконечно приближаться, обрел ЦЕЛЬ ЖИЗНИ и, стало быть, ТОЧКУ ЗРЕНИЯ.

(Видали ли Вы в переполненном метро человека, одолевшего себя целью — сесть: как он стоит на платформе, как приближается к двери, как влетает в вагон, как он относится к другим, какое выражение лица у него?)

Человек стал двигаться по дороге прямой и ясной к своей цели. Он, идущий к цели, даст людям потом радость или, что ближе нам, — даст людям здоровье. А пока надо учить, ибо его точка зрения наиболее правильна, с его точки зрения. Он перестает радовать ближних — он старается их учить.

Цель возвышенная — здоровье. Можно многое себе в борьбе позволить… ну конечно же чуть-чуть и один раз, а там уже и все А дальше, по достижении ее, «его цели», дальше конечно же все вернется: и честность, и порядочность — все, что было утрачено в борьбе. В борьбе, когда вдруг забывают, что «средства» не дорога к «цели», а составные части ее.

Я не буду бороться с Вами, не буду доставлять Вам новых огорчений. Но я не «непротивленец». Злу противиться надо, но очень не хочется противиться насилием. Война «зла» и «насилия»! — от чьей победы придет радость?

«Противление злу добром, доверием» — это тяжело, это иногда абсолютно невозможно, но стремиться к этому надо. Попробовать надо.

Вы говорите, что правда стоит того, чтобы за нее морду бить. Нет. Она, правда, все равно пробьется — не сейчас, так через год, пусть даже через сто лет. И неведомо, как и каким путем.

Будущего, как физической реалии, для ныне живущего нет. Во всяком случае, он себе его не представляет серьезно. Мы умрем, и с нами умрет наш мир. Останется мир других, мир иной. И мы не узнаем какой. И этот мир других людей, может быть, со смехом отвернется от наших тактик, методик, операций. Вы разрабатываете операции при раке (и правильно, конечно), а лечить его будут порошками.

Стоит нам решить, что будущее есть, физически для нас существует, что в этом будущем есть наша ЦЕЛЬ… Вот тогда-то мы и начинаем себе позволять…

Даже если мы стремимся к цели для блага нашего непосредственного будущего, почти настоящего, для блага собственного ребенка. Будущее, и даже собственный ребенок, со смехом и презреньем отбросит наши идеалы врача, принципы лечения, заботы, придумав очередной конфликт «отцов и детей», «врачей и больных» и тому подобные.

Верно сказал один из самых спокойных мудрецов древности: «Нет ничего лучшего, как наслаждаться человеку делами своими; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?» И другой, еще более древний мудрец (простите за занудство) : «он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня». У тех, кто таит в себе такие мысли, ненависть не прекращается. Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она, — странная индийская логика!

Ну вот и прощайте, мой генерал!

Я все сказал, что, конечно, надо было говорить много раньше. Но ведь я не идеал. Я этого не сделал вовремя, за что казнен, за что казнюсь.

Может, в будущем, через несколько лет, встретимся, поговорим.

Мы, наверное, оба будем тогда другими. Будьте счастливы, Мой Бывший Начальник.

Ваш бывший сотрудник и даже временами помощник С.Топорков

ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ

— Черт побери! Влипли!

— Что такое?

— Встречают кого-то. Дорогу перекрыли. Объезжать надо.

— Вот никогда не предупреждают. Совершенно невозможно ничего планировать. Я ж опоздаю.

— А я что могу поделать?

— Да я вас и не виню. Просто я опоздаю.

— Планировать захотели. Я вон пошел ключ сделать в мастерскую. Знаю, когда работают. Знаю, когда перерыв. Прихожу — мастер сидит, а на стекле записка, что сегодня не работает. Я ему говорю чего-то, а он мне через окошко на бумажку пальцем тычет. И слушать не хочет. И весь разговор.

— Ну и с вами, таксистами, тоже не очень-то попланируешь.

— Ну и что ж! Мы как все.

— Как все, как все, а сами говорите о планах. Думайте лучше, как объезжать будем.

— А чего тут думать? Как-то вывернуться надо и кругаля давать, будь здоров. А вам зачем в прокуратуру?

— Ну, уж вы начинаете спрашивать лишнее. А вдруг я преступница?

— Ну а мне-то что? Мне довезти вас до места, и все. Задерживать не надо — вы и сами туда едете. — Он захохотал.

Люся стала вспоминать все события, все, что произошло. И стала злобиться на весь свет, на обстоятельства, на любовь, на любимого. От всего, от всехней глупости, тупости и кажущегося здравомыслия ей теперь приходится общаться со следователем.

— Вот ведь! И здесь заворачивают. Где ж нам объехать?

— Ну, подумайте, как же так можно?! Перекрыть такой участок движения. А как же я в парк попаду? Это ведь не на один час. А мне в шесть вынь да положь, а надо быть в парке. Иначе часы прибавятся, и весь план будет другой. Это ж деньги.

— Зато у нас хозяйство плановое.

— А я вам что? Не хозяйство?!

— Ну ладно шуметь. Вы же ничего не измените.

— Хоть пошумлю. Все легче. Если будут привязываться в парке, я буду валить на эту встречу. Кого хоть сегодня встречают?

— Понятия не имею. Газету не видела. На флаги не смотрела.

— Хоть бы они в газете время встречи объявляли.

Люся вспоминала… Они еще работали тогда вместе. Она еще любила его тогда. Был большой ажиотаж в тот день в отделении. Он оперировал какого-то крупного работника из какой-то влиятельной организации, и тот ему устроил кабинет, то есть помог купить больнице мебель для кабинета Начальника. Утром мебель привезли. Сначала всех развеселило название: «Кабинет руководящего работника».

— Сила! А! — кричал он, очень довольный.

Собрались все и стали собирать отдельные деревяшки в комплекс руководящей мебели. Люся, как единственная женщина, сидела в кресле и наблюдала.

Она смотрела на Начальника, — впрочем, какой он ей начальник, она же его любит, а он ее. И все-таки Начальник. И вся, ну не вся, но все-таки вся сила в том, что, несмотря на их отношения, он мог при всех, и в кабинете, и на операции, так ей выдать, что неделю будет нехорошо. А вечером в тот же день, дома у нее, он был мил, очарователен, любим, как будто ничего не было. И все проходило. Бывало обидно, что он так легко может поставить «общественное выше личного», а где же личность, где же чувство, что же он — работающая машина, можно ли так; но когда не на работе — личное становилось выше общественного, ей так было хорошо, — она сразу начинала понимать, что иначе нельзя, все правильно. Она забывала все обидные слова, которые больно били всегда по самому уязвимому месту, которые уже в силу своей обидности переставали быть справедливыми. И если удавалось сказать ему об этом на работе, наедине, он тут же выдавал по-простому, без домашней лирики: