Трое в одной лодке, не считая собаки - Джером Клапка Джером

дела остались в живых и что есть кому рассказать о происшедшем. Это были не дуги, а сущие дьяволы. Поначалу они никак не хотели влезать в предназначенные для них гнезда, и нам пришлось налегать на них всей своей тяжестью, толкать и заколачивать багром. И когда наконец они стали на место, оказалось, что мы вставили дуги не в те гнезда, для которых они предназначены, и что теперь их нужно выдергивать обратно.

Но они не желали выдергиваться, и двоим из нас пришлось вступить с ними в борьбу, которая продолжалась минут пять, после чего они неожиданно выскочили, с намерением задать нам встряску, вышвырнуть нас в воду и утопить. Посредине у них были шарниры, и стоило нам отвернуться, как они ухитрялись прищемить нам этими шарнирами самые чувствительные части тела. И пока мы сражались с одним концом дуги, убеждая его выполнить свой долг, — другой конец предательски подкрадывался сзади, чтобы треснуть нас по голове.

Наконец нам удалось укрепить дуги, — оставалось только натянуть парусину. Джордж раскатал ее и прикрепил одним концом на носу лодки. Гаррис встал посредине, чтобы подхватить парусину, переданную Джорджем, и отправить дальше ко мне, а я изготовился принимать ее на корме. Парусине потребовалось немало времени на то, чтобы добраться до меня. Джордж вполне справился со своей операцией, но для Гарриса это дело было в новинку, и он дал маху. Как он ухитрился это сделать, я не знаю, да и сам он не мог объяснить, — только после десяти минут сверхчеловеческих усилий он, с помощью совершенно загадочных манипуляций, обмотал всю парусину вокруг себя. Он был так плотно в нее завернут, и упакован, и закатан, что никак не мог из нее выбраться. Нечего и говорить, что он отчаянно боролся за свободу своей личности, как сделал бы всякий британец, пользующийся этим благом от рождения, — и в процессе борьбы (это мне стало ясно лишь впоследствии) повалил Джорджа; тут Джордж, ругая Гарриса на чем свет стоит, тоже вступил в бой и сам запеленался в парусину.

В тот момент я ни о чем не догадывался. Я вообще понятия не имел о том, что творится. Мне было сказано, что я должен стоять там, куда меня поставили, и ждать, когда мне передадут парусину; и вот мы вдвоем с Монморанси стояли и ждали, как паиньки. Мы заметили, что парусина как-то судорожно дергается и здорово брыкается, но полагали, что, видимо, так и надо, что в этом вся соль, а потому не вмешивались.

Из-под парусины доносились приглушенные выражения, по которым мы догадывались, что занятие находившихся внутри было не из легких; сделав такое заключение, мы укрепились в решении подождать, пока все образуется, прежде чем самим включиться в работу.

Мы ждали довольно долго, но дело, видно, запутывалось все больше и больше. Вдруг над бортом лодки возникла голова Джорджа и заговорила.

Она сказала:

— У тебя руки отсохли, что ли, растяпа? Стоит как пень, когда мы оба чуть не задохлись! Чертов болван!

Когда взывают к моему состраданию, я не способен оставаться в стороне, а потому я поспешил на помощь и распутал их, — и едва ли преждевременно, так как у Гарриса лицо уже почернело.

Нам пришлось еще с полчаса зверски поработать, пока тент не был наконец натянут как полагается; потом мы очистили место в лодке и занялись ужином. Мы поставили чайник на спиртовку в носовой части лодки и удалились на корму, делая вид, что не обращаем на него внимания и озабочены совершенно другими делами.

Это единственный способ заставить чайник закипеть. Если только он заметит, что вы нетерпеливо ждете, чтобы он закипел, — он даже и зашуметь не подумает. Надо отойти и приступить к еде, как будто вы и не собираетесь пить чай. Ни в коем случае не следует оглядываться на чайник, тогда вы скоро услышите, как он фыркает и плюется, отчаянно желая напоить вас чаем.

Если вам очень некогда, то неплохо вдобавок громко переговариваться друг с другом о том, что чай вам вовсе не нужен и что вы и не помышляете о чаепитии. Вы располагаетесь невдалеке от чайника так, чтобы он мог вас слышать, и громогласно заявляете: «Я не хочу чаю; а ты, Джордж?» Джордж кричит в ответ: «Да ну его, этот чай, выпьем лучше лимонаду, — чай плохо переваривается». После таких слов чайник немедленно начинает кипеть ключом и заливает спиртовку.

Мы применили эту невинную хитрость, и в результате, когда другие приготовления к ужину были закончены, чай уже ждал, чтобы мы его выпили. Мы зажгли фонарь и сели ужинать.

Как мы ждали этого мгновенья!

В течение тридцати пяти минут на всем протяжении лодки от носа до кормы и от одного борта до другого не раздавалось ни звука, если не считать позвякиванья посуды и непрерывного чавканья четырех пар челюстей. Через тридцать пять минут Гаррис сказал: «Уф!» — и, вытянув левую ногу, поджал под себя правую.

Еще через пять минут Джордж тоже сказал: «Уф!» — и швырнул свою миску на берег. Три минуты спустя Монморанси впервые после нашего отъезда выказал признаки примирения с действительностью и повалился на бок, вытянув лапы. А потом я сказал: «Уф!» — и откинулся назад и крепко стукнулся головой об одну из дуг; но это не испортило моего настроения — я даже не ругнулся.

Как хорошо себя чувствуешь, когда желудок полон. Какое при этом ощущаешь довольство самим собой и всем на свете! Чистая совесть — по крайней мере так рассказывали мне те, кому случалось испытать, что это такое, — дает ощущение удовлетворенности и счастья. Но полный желудок позволяет достичь той же цели с большей легкостью и меньшими издержками. После обильного принятия сытной и удобоваримой пищи чувствуешь в себе столько благородства и доброты, столько всепрощения и любви к ближнему!

Все-таки странно, насколько наш разум и чувства подчинены органам пищеварения. Нельзя ни работать, ни думать без разрешения желудка. Желудок определяет наши ощущения, наши настроения, наши страсти. После яичницы с беконом он велит: «Работай!» После бифштекса и портера он говорит: «Спи!» После чашки чая (две ложки чая на чашку, настаивать не больше трех минут) он приказывает мозгу: «А ну-ка воспрянь и покажи, на что ты способен. Будь красноречив, и глубок, и тонок; загляни проникновенным взором в тайны природы; простри свои белоснежные крыла — трепещущую мечту и богоравный дух — и воспари над суетным миром и направь свой полет сквозь сияющие россыпи звезд к вратам вечности».

После