Ледяная принцесса - Камилла Лэкберг

Она вздыхала о прошлом — сколько лет миновало, — сидя все за тем же кухонным столом. Другие, кому, как и ей, довелось потерять близких и любимых, говорили, что с годами память выцветает и дорогие лица видишь уже не так отчетливо. У Веры все было наоборот. Она видела Арвида все ближе и ближе. Иногда настолько ясно, что боль сжимала ей сердце безжалостным железным кольцом. А то, что Андерс был живой копией Арвида, стало для нее и проклятием, и благословением. Вера знала — будь Арвид жив, не случилось бы ничего плохого. Он был ее опорой, и вместе с ним она чувствовала себя такой могучей, что могла справиться с чем угодно.

Вера подпрыгнула на стуле от телефонного звонка. Она глубоко погрузилась в свои воспоминания, и трезвон телефона раздался совсем некстати. Ноги затекли, и ей пришлось помочь себе руками опустить их на пол, чтобы дойти до прихожей и ответить на звонок.

— Мамулёк, это я.

Язык у Андерса заплетался, и благодаря опыту, накопленному за долгие годы, Вера точно знала, в какой стадии опьянения он сейчас пребывает — аккурат на полпути к тому, чтобы отрубиться. Вера вздохнула:

— Привет, Андерс. Как дела?

Он не отреагировал на вопрос. Сколько она перетерпела таких бесед.

Вера посмотрела на себя в зеркало в прихожей, как она стоит, прижав трубку к уху. Зеркало было старое, потускневшее, с черными пятнами на месте побитой амальгамы. Вера подумала, что она сама очень похожа на это старое зеркало. Волосы у нее совсем поседели, но местами они все еще оставались темными. Она зачесывала их назад. Стриглась она сама, обычными ножницами, крутясь перед зеркалом в ванной. О том, чтобы пойти в парикмахерскую, и речи быть не могло. Годы тяжелой жизни не пощадили ее лица. Одежду она носила себе под стать — невзрачную, но практичную. Чаще всего сероватую или зеленоватую. В отличие от других женщин, которые с годами толстеют или, по крайней мере, слегка округляются, из-за многолетней тяжелой работы и полного отсутствия интереса к еде Вера была сухопарой и жилистой. Как рабочая лошадь.

До нее внезапно дошло то, что ей говорит сейчас Андерс, и она в шоке посмотрела в зеркало.

— Мамулёк, перед домом стоят полицейские машины. Тут, блин, целая облава по мою душу. Ну, чё мне делать?

На последних словах он уже почти кричал, и Вера поняла, что он паникует все больше и больше. Ее прошиб холодный пот, и в зеркале она видела, как ее рука все крепче и крепче сжимает телефонную трубку.

— Ничего не делай, Андерс. Сиди, где сидишь. Я иду.

— О'кей. Но пошустрей, блин. Зацени, мамулёк, это не то, что всегда, — одна телега, один легавый, — тут их, блин, три штуки, при всех делах, с сиренами. Во черт…

— Андерс, слушай меня. Помолчи, глубоко вздохни и успокойся. Я сейчас что-нибудь на себя накину и побегу к тебе.

Она услышала, что он немного успокоился, и, едва положив трубку, схватила пальто и, надевая его на ходу, помчалась к двери, забыв ее запереть. Она бежала через парковку позади старого гаража такси и еще сократила путь, воспользовавшись тропинкой за складами универсама Евы. Вера запыхалась, и ей пришлось немного снизить темп, но все же примерно минут через десять она оказалась перед многоквартирным домом, где жил Андерс.

Она подоспела как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как двое крепких полицейских уводят Андерса в наручниках. Вера почувствовала, что из ее груди рвется крик, но она подавила его, когда увидела всех соседей, которые, как любопытные воробьи, повисли на подоконниках. Ни за что на свете ей не хотелось доставить им удовольствие насладиться спектаклем, на который они рассчитывали. Гордость — пожалуй, единственное, что у нее осталось. Вера ненавидела сплетни, которые, как неотдираемая жвачка, прилипали к ней и Андерсу. О них и так шептались на каждом углу, а уж теперь-то и подавно. Вера хорошо представляла, какие пойдут разговоры: «Бедная Вера: сначала в море утонул ее муж, а потом сын решил утонуть в бутылке. Бедная Вера! Она ведь такой хороший человек».

Она дословно знала, что будут говорить. Вера собиралась сделать все, что только возможно, чтобы не навредить, а, напротив, хоть как-то улучшить ситуацию. Но все, что она сейчас могла сделать, — так это не вмешиваться. Иначе все посыплется, как карточный домик. Вера повернулась к ближайшему полицейскому, маленькой изящной блондинке, которая, на взгляд Веры, совершенно не смотрелась в строгом полицейском мундире. Она так и не смогла привыкнуть к веяниям новых времен, когда женщины могут заниматься всем, что им придет в голову, и работать где угодно.

— Я мать Андерса Нильссона. Что здесь происходит? Куда вы его забираете?

— К сожалению, я не могу дать никаких объяснений. Тебе лучше обратиться в полицейский участок в Танумсхеде. Он арестован, мы везем его туда.

Сердце Веры упало. Она поняла, что на этот раз речь не идет о пьяной разборке. Полицейские машины начали одна за другой отъезжать от дома. В заднем стекле последней машины она увидела Андерса, зажатого между двумя полицейскими. Он повернулся к ней и не отрываясь смотрел, пока не скрылся из виду.

Патрик взглянул вслед машине, в которой Андерса Нильссона увозили в направлении Танумсхеде, и подумал, что усиленный полицейский наряд — это чересчур, явный перебор. Но Мелльберг хотел сделать из этого шоу. Он вызвал подкрепление из Уддеваллы как совершенно необходимое для проведения задержания. По мнению Патрика, из шести полицейских, которые занимались всем этим, по крайней мере четверо потратили время попусту. На парковке стояла женщина и смотрела в сторону уехавших машин.

— Мать преступника, — сказала ассистент полиции[8] Лена Валтин из Уддеваллы, которая тоже осталась, чтобы вместе с Патриком провести обыск в квартире Андерса Нильссона.

— Пора бы тебе знать, Лена, — он никакой не преступник до тех пор, пока его не осудили. А сейчас он такой же человек, как и мы.

— Да дерьмо все это. Кладу на бочку годовую зарплату, что он влип по уши.

— Ну если ты настолько уверена, то могла бы поставить на бочку и не такую ерунду.

— Ха-ха, очень смешно. Насмехаться над зарплатой полицейского — все равно что издеваться над костылями убогого.

Патрику оставалось только согласиться.

— Ну ладно, ждать здесь больше нечего. Пошли наверх.

Он видел, что мать Андерса продолжает стоять и смотреть вслед машинам, хотя они уже давно пропали из виду. Ему стало жаль ее. И на какой-то момент Патрику захотелось подойти к ней и сказать несколько слов в утешение, но Лена потянула его за рукав и кивнула, указывая в сторону подъезда. Патрик вздохнул, расправил плечи и пошел за ней проводить обыск.

Они поднялись к квартире Андерса Нильссона; дверь была не заперта, и они беспрепятственно вошли в прихожую. Патрик неторопливо огляделся и во второй раз за последние несколько минут тяжело вздохнул. Квартира находилась в весьма печальном состоянии, и он подумал, что им очень повезет, если они найдут что-то стоящее в таком бардаке. Они переступили через пустые бутылки, разбросанные в прихожей, и смогли заглянуть в комнату и кухню.

— Ну и дерьмо. — Лена неодобрительно покачала головой.

Они надели перчатки. По молчаливому согласию Патрик начал осматривать гостиную, а Лена взяла на себя кухню. Если комнаты способны пробуждать чувства, то комната Андерса Нильссона пробуждала чувства явно шизофренические. Загаженная, с практически полным отсутствием мебели и личных вещей — классический пример квартиры наркомана. За время работы в полиции Патрику уже довелось на такое полюбоваться. Но никогда прежде он не видел берлоги наркомана, полной картин. Они покрывали все стены целиком — начиная где-то в метре от пола и до самого потолка. Это был световой взрыв, который буквально резал глаза, и Патрик едва удержался от желания прикрыть их рукой. Картины были абстрактными. Поразительно теплые цвета рвались со стен и ошеломляли. Патрик почувствовал, как у него что-то зажглось в животе. Чувство было физическим, почти как удар, и ему пришлось заставить себя стоять прямо. И в то же время было очень трудно отвернуться от картин, которые, казалось, вот-вот выпрыгнут из рам и набросятся на него.

Патрик осторожно начал осматривать вещи Андерса, хотя смотреть было особенно не на что. И Патрик на секунду с большой благодарностью подумал, какая у него неплохая, можно сказать, привилегированная жизнь в поселке. Сейчас собственные проблемы казались ему совершенно ничтожными. Патрик удивился тому, насколько у человека силен инстинкт выживания. Казалось, если посмотреть, жить тут вообще невозможно, но тем не менее жизнь здесь все же продолжалась день за днем, год за годом. А было ли что-нибудь радостное, счастливое в таком существовании, как у Андерса Нильссона? Ощущал ли он хоть иногда те чувства, из-за которых стоит жить: счастье, ожидание, радость, веселье? Или все, что у него было, — передышки между запоями?