Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Первый день по приезде Флори провела, сидя на земле внутри церковной ограды, проводя веточкой линии и беспрестанно разговаривая с невидимым, потому что несуществующим, внуком. Во второй день Сара на час оставила Флори одну, а сама пошла пройтись вдоль берега, глядя на приплывающие и отплывающие баркасы рыбаков. Когда она вернулась, у церкви был ад кромешный. Один из сумасшедших облил себя бензином и совершил самосожжение у подножия большого распятия. Когда он чиркнул роковой спичкой, гигантский всполох лизнул край цветастой юбки сидевшей рядом старухи, и ее тоже охватило пламя. Это была моя бабушка. Сара привезла ее тело обратно, и ее похоронили на еврейском кладбище. После похорон Авраам долго стоял у могилы и не отстранился, когда Сара Коген взяла его за руку.

Через несколько дней гигантский гриб пожрал японский город Хиросиму, и, услышав об этом, свечной фабрикант Моше Коген зарыдал горькими слезами.

Теперь кочинские евреи почти все уже уехали. Осталось доживать не более пятидесяти человек; те, кто помоложе, отбыли в Израиль. В Кочине живет последнее поколение; уже решено, что синагога станет собственностью штата Керала и в ней откроют музей. Последние беззубые холостяки и старые девы греются на солнышке в переулках Маттанчери, не оглашаемых детскими криками. УХОД в небытие этой общины также должен быть оплакан; хоть и не истребление, как в других местах, но все же конец истории, длившейся два тысячелетия.

В конце 1945 года Аурора и Авраам уехали из Кочина, купив просторный дом под сенью тамариндов, платанов и хлебных деревьев на склоне холма Малабар-хилл в Бомбее; из круто спускавшегося террасами сада открывался вид на пляж Чаупатти, бухту Бэк-бей и набережную Марин-драйв.

– В любом случае в Кочине больше делать нечего, – рассуждал Авраам. – С деловой точки зрения переезд – абсолютно разумный шаг.

Он оставил надежных людей руководить операциями на юге и регулярно, из года в год, совершал туда инспекционные поездки… но Аурора не нуждалась в разумных обоснованиях. В день приезда она вышла на смотровую площадку на последней террасе сада – дальше был головокружительный обрыв к черным прибрежным камням и кипящему морю – и во всю силу голоса крикнула прокатившееся эхом «Ура!»

Авраам смиренно стоял в нескольких шагах позади нее, сцепив перед собой пальцы рук, и постороннему взгляду мог показаться дежурным управляющим, каким он когда-то был.

– Надеюсь, новое местоположение благотворно скажется на твоей творческой деятельности, – сказал он с болезненной церемонностью. Аурора подбежала к нему и кинулась ему в объятия.

– На творческой деятельности, говоришь? – спросила она, глядя на него так, как не глядела уже годы. – Тогда пошли, мистер, в дом, и давай творить.

Часть вторая. МАЛАБАРСКИЕ ПРЯНОСТИ

9

Единожды в году моя мать Аурора Зогойби танцевала превыше богов. Единожды в году боги приходили на пляж Чаупатти плескаться в загаженном море; тысячи и тысячи толстобрюхих идолов из папье-маше, изображавших слоноголового бога Ганешу или Ганапати Баппу, двигались к воде верхом на крысах из того же материала – ведь индийские крысы, как мы знаем, переносят не только чуму, но и богов. Иные из этих кентавров бивня и хвоста были так малы, что могли поместиться на человеческих плечах или их можно было бы взять в охапку; другие – размером с небольшой дом – передвигались на деревянных платформах с огромными колесами, толкаемых множеством людей. Вдобавок в огромных количествах появлялись танцующие Ганеши, и вот с этими-то вихлявыми Ганапати, сладострастными и толстобрюхими, сражалась Аурора, противопоставляя свои безбожные вращения развеселому покачиванию бесконечно растиражированного бога. Единожды в году небо заволакивали облака всех мыслимых оттенков; розовые и фиолетовые, пурпурные и алые, шафранные и зеленые, эти порошковые облака, выпускаемые из бывших в употреблении инсектицидных пистолетов или вылетающие из связок лопающихся в воздухе воздушных шаров, осеняли копошащихся внизу богов "подобно aurora borealis или, точнее, aurora bombayalis [50]", как говорил художник Васко Миранда. И там же, в небесах, над толпами богов и людей, год за годом -сорок один год подряд, – не страшась крутизны под бастионами нашего дома на Малабар-хилле, дома, который из иронического озорства или своенравия мать назвала «Элефантой» [51], то есть обиталищем слонов, кружилась почти божественная фигура нашей собственной «Бомбейской зари», облаченная в ослепительные, переливающиеся всеми огнями радуги одежды, превосходящие яркостью даже праздничное небо с его висячими садами из крашеного порошка. Длинными прядями взметались ее белые волосы-возгласы (о пророчески преждевременная седина в моем роду!), живот ее – не жирно-трясучий, а стройно-летучий – был обнажен, босые ступни мелькали, на щиколотках звенели серебряные браслеты с бубенчиками, голова гордо поворачивалась из стороны в сторону, руки изъяснялись на непостижимом языке… Так исполняла великая художница свой танец вызова, танец презрения к извращенности рода человеческого, заставлявшей людей лезть в толпу, рискуя погибнуть в давке, «лишь бы только куклу в жижу макнуть», как моя мать язвила, закатывая глаза к небу и кривя рот в горькой улыбке.

– Людская извращенность сильней, чем людской героизм, – дин-дин-дон! – чем трусость, – топ-хлоп! – чем искусство, -возглашала в танце Аурора. – Ибо у всего этого есть пределы, границы, дальше которых мы не пойдем; но извращенность безгранична, и предел ей не положен. Что на сегодняшний день крайность, завтра уже будет в порядке вещей.

И словно в подтверждение ее слов о многоликой мощи извращенности танец Ауроры стал с годами главным событием праздника, который она презирала, стал частью того, против чего был направлен. Ликующие толпы ложно, но неисправимо видели в кружении и яркости ее безбожных юбок свою же веру; они считали, что Аурора тоже возносит хвалу богу. «Ганапати Баппа морья» [52], – пели они, приплясывая, под резкие звуки дешевых труб и огромных рогов-раковин, под оглушительную дробь, выбиваемую пришедшими в наркотический раж барабанщиками с белыми выкаченными глазами и пачками бумажных денег в зубах от благодарных верующих, и чем высокомернее легендарная женщина танцевала на недосягаемом парапете, чем сильней в ее собственных глазах возносилась над тем, что презирала, тем с большей жадностью толпа всасывала ее в себя и переваривала, видя в ней не мятежницу, а храмовую танцовщицу – не гонительницу богов, а их фанатичную поклонницу.

(Авраам Зогойби, как мы увидим, находил для храмовых танцовщиц иное применение).

Однажды в разгар семейной ссоры я со злостью припомнил ей многочисленные газетные сообщения о ее постепенном врастании в торжества. К тому времени праздник «Ганеша Чатуртхи» стал поводом для демонстраций силы со стороны индуистско-фундаменталистски настроенных молодых громил в головных повязках шафранного цвета, подстрекаемых крикливыми политиканами и демагогами из так называемой "Оси Мумбаи [53]" – такими, как Раман Филдинг по прозвищу Мандук (Лягушка).

– Раньше ты была бесплатным зрелищем для туристов, -насмехался я. – А теперь ты составная часть «программы облагораживания».

За этим благозвучным названием стояла деятельность мумбаистов, заключавшаяся, попросту говоря, в очистке городских улиц от неимущих; однако броня Ауроры Зогойби была слишком крепка для моих примитивных ударов.

– Думаешь, я поддамся похабному давлению? – презрительно кричала она. – Думаешь, меня очернит твой черный язык? Сыскались, видите ли, какие-то мумбисты-джумбисты тупоголовые! Я на кого, думаешь, иду войной? На самого Шиву Натараджу [54] и на его носатого пузатого пресвятого сына-кретина – сколько лет уже я гоню их со сцены вон! А ты мотай на ус, черномазый. Может, научишься когда-нибудь поднимать ветер, сеять бурю. Нагонять ураган.

Тут же, конечно, над нашими головами прокатился гром. Щедрый, обильный дождь хлынул с небес.

Сорок один год подряд танцевала она в день Ганапати -танцевала безрассудно, с риском для жизни, не удостаивая взглядом оскаленные внизу обросшие ракушками терпеливые черные каменные зубы. Когда она в первый раз вышла из «Элефанты» во всем убранстве и начала крутить пируэты на краю обрыва, сам Джавахарлал Неру просил ее образумиться. Это было вскоре после антианглийской забастовки военных моряков в бомбейском порту и объявленного в ее поддержку хартала – прекращения торговли по всему городу, акция была остановлена по совместному призыву Ганди и Валлабхая Па-теля, и Аурора не упустила случая съязвить на этот счет:

– Что, пандитджи, ваш Конгресс так и будет, чуть запахнет порохом, идти на попятный? УЖ я-то, будьте уверены, не потерплю компромиссов.