Сердце Ангела - Вильям Хортсберг

— Наверное, это его сильно привлекало, — заметил я.

— Может быть. Вот из-за таких типов обычно страдают девушки.

"Ну с тобой-то этого не происходит", — подумал я.

— А что еще она говорила?

Эпифани улыбнулась, взгляд пристальный — как у кошки.

— Что ж, могу вспомнить еще одно. Она говорила, что он классный любовник.

Я кашлянул. Она откинулась назад на кушетке в ожидании моего хода. Я извинился и прошел в ванную. Горничная оставила ведро и швабру прислоненными к высокому, в рост человека, зеркалу, поленившись отнести их в служебную кладовку после работы. Ее серый рабочий халат висел на ручке швабры подобно забытой тени.

Застегивая молнию на брюках, я не сводил глаз со своего отражения в зеркале. Я говорил себе, что глупо путаться с подозреваемой. Неразумно, неэтично и, вдобавок, опасно. Занимайся своим делом и спи на кушетке. Отражение глупо и похотливо ухмылялось в ответ.

Когда я вернулся в комнату, Эпифани улыбнулась. Она сняла туфли и жакет. Нежная шея цветком распускалась в открытом вороте ее блузки, напоминая своей грацией ястреба в полете.

— Хотите повторить? — Я потянулся к ее пустому бокалу.

— Почему бы и нет?

На этот раз я сделал их крепкими, прикончив бутылку, и, подавая бокал Эпифани, заметил, что две верхние пуговицы на блузке расстегнуты. Я повесил свой пиджак на спинку стула и ослабил узел галстука. Топазовые глаза Эпифани следили за каждым моим движением. Тишина обволакивала нас, как бы накрывая огромным колоколом.

Я опустился на кушетку одним коленом, кровь тяжелым молотом застучала в висках. Взяв ее недопитый коктейль, я поставил его рядом со своим на кофейный столик. Губы Эпифани слегка разжались. Я положил ладони ей на затылок и привлек ее к себе. Она резко вздохнула и замерла.

Глава тридцать третья

То, что происходило потом на кушетке, было лихорадочным переплетением одежды, рук и ног. Три недели воздержания от женского общества не пошли на пользу моим любовным стараниям. Я обещал выступить лучше, если представится еще один случай.

— Случай здесь ни при чем. — Эпифани стряхнула расстегнутую блузку с плеч. — Секс — наше общение с богами.

— Может, продолжим этот разговор в спальне? — Я пинком освободился от спутанных брюк вместе с трусами.

— Я серьезно. — Она говорила шепотом, снимая с меня галстук и медленно расстегивая рубашку. — Есть легенда, которая старше Адама и Евы. О том, что мир начался с совокупления богов. Мы вместе — все равно что зеркало Мироздания.

— Не будь такой серьезной.

— Это не серьезно, это приносит радость. — Она сбросила на пол лифчик и расстегнула молнию на помятой юбке. — Женщина — радуга, мужчина — молния и гром. Смотри. Вот так.

Оставшись в одних нейлоновых чулках и поясе с подвязками, Эпифани выгнулась на "мостик" с легкостью мастера йоги. Ее тело было гибким и сильным. Нежные мускулы играли под смуглой кожей. Она вся переливалась — как птицы в полете, когда они вразнобой плавно взмахивают крыльями.

Или как радуга, — если на то пошло, ладони касались пола, спина изогнулась идеальной аркой. Ее плавное, легкое движение являло собой чудо природы, краткий миг совершенства. Она медленно опускалась — пока не легла на пол, касаясь его лишь плечами, локтями и подошвами ног. Это была самая чувственная поза из всех, какие я когда-либо видел у женщины.

— Я — радуга, — пробормотала она.

— Молния бьет дважды. — Я опустился возле нее на колени, как прилежный ученик, у алтаря ее раскрытых бедер, но это настроение живо испарилось, когда она сократила дистанцию и поглотила меня. Радуга превратилась в тигрицу. Ее напряженный живот, дрожа, прижался к моему.

— Не шевелись, — прошептала она, сокращая скрытые мускулы ритмичным, пульсирующим движением. Я едва удержался от вопля, когда кончил.

Эпифани уселась мне на грудь и приникла влажным лбом к моим губам.

— С барабанами лучше, — сказала она.

— Ты делаешь это на публике?!

— Бывают мгновенья, когда в тебя вселяются духи. Банда или бамбуше, — минуты, когда ты можешь танцевать и пить всю ночь, — и трахаться до рассвета.

— Что такое банда и бамбуше?

Эпифани, улыбаясь, поиграла моими сосками.

— Банда — священный танец в честь Гуэде. Он очень дикий, яростный, и всегда исполняется в хунфорте общины. В том, что ты называешь храмом вуду.

— Пупс называл это хумфо.

— Другой диалект, но то же слово.

— А бамбуше?

— Просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.

— Наподобие церковных посиделок?

— Ага, но тут гораздо веселее…

Мы провели день как дети, — играли, принимали душ, совершали набеги на холодильник и — общались с богами. Эпифани поймала по приемнику Пуэрториканкскую станцию, и мы танцевали, пока наши тела не истекли потом. Когда я предложил выйти пообедать, моя смешливая мамбо вывела меня на кухню и покрыла наши интимные части пенящимися сливками. Да, пир послаще, чем в "Кавано", где веселились когда-то "Алмазный" Билл и его грудастая девчонка.

Когда за окном стемнело, мы подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в кухонном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.

В промежутках между "дегустациями" я спросил Эпифани, где она родилась.

— В женской клинике на Сто десятой улице. Но до шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А ты?

— В маленьком поселке в Висконсине, ты о нем никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.

— Не похоже, чтобы ты часто его навещал.

— Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Перл-Харбора.

— А почему ты не возвращался? Ведь там, наверно, не так ух плохо.

— Для меня там уже ничего не оставалось. Мои родители были убиты, пока я находился в армейском госпитале. Я мог бы поехать домой на похороны, но состояние не позволяло. А после увольнения все это постепенно стерлось.

— Ты был единственным ребенком?

— Приемным, — кивнул я. — Но они любили меня как родного. — В этой фразе чувствовалась бойскаутская гордость. Вера в их любовь заменяла мне чувство патриотизма. Она пережила все эти годы, стершие из моей памяти даже их черты. Все, что я мог припомнить, это лишь расплывчатые фотоснимки из прошлого.

— Висконсин, — повторила Эпифани. — Неудивительно, что ты разбираешься в "церковных посиделках".

— И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.

— Кегтерах?

— Это что-то вроде бамбуше в средней школе…

Она заснула в моих объятиях; долго я лежал без сна, глядя на нее. Ее дыхание нежно колыхало груди-чашечки, а их соски в пламени свеч напоминали шоколадные конфеты — губки, сложенные для поцелуя. Трепет ресниц выдавал мечущиеся за ними тени смутных сновидений. Она походила на маленькую девочку. Невинное выражение лица ничем не напоминало страстную гримасу, искажавшую ее черты, когда она выгибалась подо мной, как тигрица.

Увлечься ею было с моей стороны безумием. Эти нежные пальцы умели крепко сжимать нож. Она не моргнув глазом приносила в жертву животных. Если она убила Пупса и Маргарет Круземарк, мне грозили крупные неприятности.

Я не помню, как заснул. Уплывая в сон, я пытался обуздать свою нежность к девушке, которую не без основания мог считать крайне опасной. Такой же, как на оперативных формулярах "Разыскивается полицией".

Мой сон был чередой кошмаров. Зловещие смутные видения перемежались сценами крайнего отчаяния. Я находился в затерянном городе, названия которого не помнил. Пустые улицы и слепые указатели на перекрестках. Здания — очень высокие, без окон — были какими-то чужими.

Вдалеке, у стены, я заметил фигуру с рекламными полосками в руке. Человек беспорядочно наклеивал полосы на голую стену, и они уже обретали чей-то облик. Я подошел ближе. С огромного плаката ухмылялось лицо Луи Сифра: шутовская улыбка в три ярда шириной напоминала ухмылку господина Тайлоу с рекламы в Стиплчейз-Парке. Я позвал расклейщика, и тот повернулся ко мне, сжимая в руке кисть на дленной ручке. Это был Сифр. Он смеялся.

Плакат разошелся в стороны, как театральный занавес, открывая бесконечную панораму лесистых холмов. Сифр отшвырнул кисть и банку с клеем и бросился внутрь. Я не отставал от него, огибая кусты с ловкостью пантеры. Но вскоре я потерял его и одновременно понял, что заблудился сам.

Звериная тропа бежала по паркам и лугам. Я остановился напиться из ручья и обнаружил след стопы на мшистом берегу. Вскоре идиллию нарушил пронзительный крик.

Услышав его во второй раз, я заспешил в ту сторону, откуда он донесся. Третий вопль привел меня к маленькой поляне. На ее краю раздирал женщину медведь. Я бросился к ним. Огромный хищник встряхнул безжизненную жертву словно тряпичную куклу. Я увидел ее окровавленное лицо — лицо Эпифани.