Гидеон Плениш - Синклер Льюис

В какую школу отдать своих детей?

Ответ на последний вопрос гласил: «В ближайшую». Эта лекция, согласно описанию, продиктованному Саламандрой, сулила слушателям «шестьдесят одну минуту веселья, расширения кругозора, остроумных шуток и здравых советов выдающегося педагога-профессионала». Перечень тем, украшенный фото самого доктора Плениша, с улыбкой косящегося на ленту своего пенсне, был увековечен в особом проспекте и разослан всем потребителям культурных ценностей. Когда этот проспект показали Кэрри, уже достигшей четырехлетнего возраста, она так долго и весело смеялась, что родителям это показалось подозрительным.

В течение всей зимы доктор Плениш из каждых шести недель две проводил на трудном пути странствующего лектора.

В 5.00 утра он приехал в Уошаут, в 5.45 пересел на другой поезд, тащился два часа в насквозь пропыленном сидячем вагоне и в 7.37 прибыл в Наполеон. Веки у него слипались, в горле пересохло от пыли, и самая радужная надежда, которую он возлагал на молодое поколение, была, что когда-нибудь оно подрастет и перестанет быть молодым.

На вокзале он был встречен делегацией комитета — три дамы и чей-то муж, — и его попросили минутку подождать, так как репортер и фотограф напутали и заехали не на тот вокзал. Сорок минут он провел на деревянной скамье в мечтах о кофе и в беседах о просвещении, все это время чувствуя взгляд чьего-то мужа, с ненавистью устремленный на его бородку.

В 8.17 решено было махнуть рукой на прессу, и чей — то муж повез доктора в отель. Охрипшим от усталости голосом доктор заказал по телефону кофе, сбросил все, кроме серых фланелевых подштанников — и бороды, — одним духом проглотил кофе, выставил посуду в коридор, чтобы пришедший за ней официант не побеспокоил его, уже полусонный, забыв запереть дверь и выключить телефон, повалился на постель, устремил равнодушный взгляд на картину, изображавшую «Маркизов на верховой прогулке с пажами» и в 8.58 спал мертвецким сном.

В 9.16 в номер без стука вторглись репортер и фотограф и весьма развеселились при виде подштанников доктора. Доктор, с трудом размыкая веки, нашел свой костюм и влез в него. Его усадили в кресло и велели подпереть висок указательным пальцем, и, когда вспыхнул магний, у него на миг мелькнула надежда, что в отеле пожар и это положит конец его мучениям.

Отвечая на вопросы репортера, доктор Плениш заявил, что считает Наполеон самым красивым городом во всем штате, присовокупив, однако, что в его родном штате Айова тоже есть красивые города; затем признал за женщинами полное право обучаться массажу, а также парашютизму, хотя и усомнился, могут ли эти ценные навыки заменить им счастье маленького уютного семейного очага; затем выразил мнение, что есть очень много студенток, которые остаются несоблазненными, и что президент Гувер[61] — еще более выдающаяся личность, чем президент Кулидж.

В 9.41, предусмотрительно заперев дверь, доктор Плениш снова лег и заснул. В 9.52 затрещал телефон.

— Угу, — невнятно пробурчал доктор в трубку.

— Держу пари, что ты не узнаешь, кто говорит.

— Д-да, пожалуй, действительно не узнаю.

— Ну говори, как жизнь течет?

— Спасибо, хорошо. Кто все-таки говорит?

— По твоему голосу не скажешь, что хорошо. Ты не пьян случайно?

— Нет, я не пьян. Кто это говорит?

— Так-таки и не догадываешься?

— К сожалению, не могу определить. Я не ожидал, что у меня в Наполеоне есть знакомые.

— Ну, конечно! Где уж нам, демойнским жителям, знаться с провинциалами!

— Да нет, совсем не в этом дело, но… Кто это говорит?

— Ну как ты думаешь?

— Ума не приложу.

— Ах ты, чучело гороховое, ведь это же Берт!

— М-м… Берт?

— Он самый.

— А кто это Берт?

— Господи помилуй! Твой кузен!

— Мне, право, очень совестно, но…

— Берт Твичинг, твой троюродный брат! Из Акрона!

— Троюродный брат… А-а… Скажите, а мы встречались когда-нибудь?

— Он еще спрашивает! У тебя что-от больших успехов память отшибло? Ты смотри, не шути с этим! Напоминаю: двадцать пять лет тому назад мы с папой проездом останавливались у вас в Вулкане — тебе тогда было лет десять или одиннадцать. Помнится, встретили нас не очень гостеприимно. Но я, знаешь, человек добродушный и незлопамятный. Ну, ну, ну, ну, чего же ты еще дожидаешься? Я ведь не могу целый день прохлаждаться в разговорах — меня язык не кормит, как некоторых. Живей нахлобучивай шляпу и беги ко мне в контору, так и быть, выставлю тебе бутылку.

— Боюсь, что сейчас не выйдет. У меня тут полно народу. Скажи мне свой номер, я тебе позвоню попозже. Или знаешь что-ты сегодня на моей лекции будешь?

— Конечно, нет! Думаешь, у меня на вечер другого дела не найдется, как только ходить на твои лекции?

Он позвонил телефонистке коммутатора, чтобы она больше никого с ним не соединяла; после этого ему удалось проспать до двенадцати. В двенадцать он встал, принял ванну, неумело выбранился вполголоса, так что брань вышла похожей скорей на жалобу, и сел за свою портативную машинку, писать передовицу для «Сельских школ». Он уже распорядился снова включить телефон, и ему несколько раз пришлось прерывать свое вдохновенное занятие, отвечая на звонки. Звонили: страховой агент, желавший знать, успел ли он уже подумать о своей жене и малютках-сыновьях, три юных репортерши из одного и гого же школьного журнала, неизвестная дама, вознамерившаяся осчастливить «Сельские школы» лирической поэмой во славу сухого закона, и еще другая дама, которая спросила: «Это Джозеф В. Снайдер?»- и, узнав, что нет, гневно осведомилась, почему.

Заходила в номер горничная, пришлепнула разок его подушку и попросила у него автограф для своего больного сыночка. Обрадованный доктор спросил, откуда она узнала, кто он такой. Выяснилось, что она и не узнавала. Он звался доктором и носил бороду, и из этих двух фактов у нее составилось смутное представление о нем, как о специалисте по удалению гланд.

В 12.49 безмолвный и неизвестно чей муж, встречавший его утром на станции, заехал за ним и повез его на завтрак Ассоциации Чулочных Торговцев, где ему предстояло выступить (бесплатно). Этого мужа после завтрака сменил другой, такой же сумрачный и недоброжелательный, и повез его в Мэплвуд-парк осматривать Хижину Пионеров (копня), седьмую за эти двенадцать дней.

От 3.30 до 8, то есть до начала лекции, его время, по счастью, оказалось незанятым, если не считать интервью со всеми тремя упомянутыми школьницами, поочередно пытавшимися выяснить, что он думает о просвещении, восемнадцати телефонных звонков, файф-о — клока, где он произнес пятиминутную речь, стоя под портретом Хью Уолпола с его собственноручной надписью, одевания к лекции и обеда на сорок персон — без коктейлей, хотя и в частном доме, во время которого ему пришлось разъяснять философию Плотина, которого он никогда не читал, хозяйке дома, которая его тоже не читала.

Устроителем его лекции был Дамский Клуб Текущих Событий при методистской церкви на Парсифаль-бульваре, и состояться она должна была в помещении церкви, а это значило, что нельзя будет выкурить папироску перед тем, как начать говорить, нельзя ни разу за всю лекцию чертыхнуться, нельзя упоминать об абортах и дамских подвязках, нельзя рассказать свой любимый анекдот о подгулявшем дьяконе и нужно выражать самые оптимистические взгляды на будущее Америки, которое сейчас, при двух неделях лекций в перспективе, рисовалось ему в мрачнейших тонах.

У бокового входа в церковь его встретила председательница клуба и пастор, преподобный доктор Баури, который пожал ему руку и прошипел:

— Вы нам оказали большую честь своим посещением, доктор. Позвольте, вы, кажется, были деканом Кинникиникского колледжа? Знаете ли вы профессора Ипопа из Боудоннского колледжа в штате Мэн, доктор?

— К сожалению, нет, доктор.

— Вы его не знаете, доктор?

Доктор Плениш отчетливо почувствовал, что это — серьезное упущение с его стороны. — Я с ним не знаком лично, но очень много о нем слышал. — Преподобный Баури все еще смотрел недоверчиво. — Я наслышан о нем с самой лучшей стороны. Большой ученый и настоящий джентльмен.

— Прохвост и пьяница, — сказал доктор Баури и подозрительно повел носом в сторону доктора Плениша.

Фотограф из местной газеты уже был тут и готовился к новой атаке, не потому, что газета или еще кто-нибудь жаждал увидеть портрет доктора Плениша, но просто потому, что, по глубокому убеждению любого комитета, лектор или докладчик не может приступить к делу, если предварительно не заставить его осоветь от чересчур обильной пищи, не истомить застольными речами и в заключение не ослепить магнием.

Между тем председательница выходила из себя, стараясь припомнить свое вступительное слово. Она кружила по ризнице, как сомнамбула, бормоча себе под нос: