Прощай, оружие! - Эрнест Хемингуэй

– Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я один работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби, я становлюсь отличным хирургом.

– Это звучит уже лучше.

– Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто оперирую.

– И правильно.

– Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?

– Да.

Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я слишком устал, чтобы доставать их.

– А у вас разве хорошо на душе, бэби?

– Омерзительно.

– Эта война ужасна, – сказал Ринальди. – Ну, ладно. Вот мы с вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.

– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя напиваться.

– Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только мы в нее ввязались?

– Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.

Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два стакана и бутылку коньяка.

– Это австрийский коньяк, – сказал он. – Семь звездочек. Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.

– Вы там были?

– Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал. Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время берег, чтобы он мне напоминал о вас.

– Или о том, что нужно чистить зубы.

– Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. – Он подошел к постели. – Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть рассудительным.

– Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.

– Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Я знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.

– Налейте коньяку в стакан.

Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.

– Вот подпою вас, выну вашу печень, вставлю вам хорошую итальянскую печенку и сделаю вас опять человеком.

Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже совсем стемнело. Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже не было. Стало холоднее, и в ветвях сгустился туман.

– Не выливайте коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если вы не можете выпить, дайте мне.

– Подите вы знаете куда, – сказал я. Я рад был снова увидеть Ринальди. Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его. Мы очень хорошо понимали друг друга.

– Вы женились? – спросил он, сидя на постели. Я стоял у окна, прислонясь к стене.

– Нет еще.

– Вы влюблены?

– Да.

– В ту англичанку?

– Да.

– Бедный бэби! Ну, а она вас тоже любит?

– Да.

– И доказала вам это на деле?

– Заткнитесь.

– Охотно. Вы увидите, что я человек исключительной деликатности. А что, она…

– Ринин! – сказал я. – Пожалуйста, заткнитесь. Если вы хотите, чтоб мы были друзьями, заткнитесь.

– Мне нечего хотеть, чтоб мы были друзьями, бэби. Мы и так друзья.

– Вот и заткнитесь.

– Слушаюсь.

Я подошел к кровати и сел рядом с Ринальди. Он держал стакан и смотрел в пол.

– Теперь понимаете, Ринин?

– Да, да, конечно. Всю свою жизнь я натыкаюсь на священные чувства. За вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. – Он смотрел в пол.

– А разве у вас нет?

– Нет.

– Никаких?

– Никаких.

– Вы позволили бы мне говорить что угодно о вашей матери, о вашей сестре?

– И даже о вашей сестре, – живо сказал Ринальди.

Мы оба засмеялись.

– Каков сверхчеловек! – сказал я.

– Может быть, я ревную, – сказал Ринальди.

– Нет, не может быть.

– Не в этом смысле. Я хотел сказать другое. Есть у вас женатые друзья?

– Есть, – сказал я.

– А у меня нет, – сказал Ринальди. – Таких, которые были бы счастливы со своими женами, нет.

– Почему?

– Они меня не любят.

– Почему?

– Я змей. Я змей познания.

– Вы все перепутали. Это древо было познания.

– Нет, змей. – Он немного развеселился.

– Вас портят глубокомысленные рассуждения, – сказал я.

– Я люблю вас, бэби, – сказал он. – Вы меня одергиваете, когда я становлюсь великим итальянским мыслителем. Но я знаю многое, чего не могу объяснить. Я больше знаю, чем вы.

– Да. Это верно.

– Но вам будет легче прожить. Хоть и с угрызениями совести, а легче.

– Не думаю.

– Да, да. Это так. Мне уже и теперь только тогда хорошо, когда я работаю. – Он снова стал смотреть в пол.

– Это у вас пройдет.

– Нет. Есть еще только две вещи, которые я люблю: одна вредит моей работе, а другой хватает на полчаса или на пятнадцать минут. Иногда меньше.

– Иногда гораздо меньше.

– Может быть, я сделал успехи, бэби. Вы ведь не знаете. Но я знаю только эти две вещи и свою работу.

– Узнаете и другое.

– Нет. Мы никогда ничего не узнаем. Мы родимся со всем тем, что у нас есть, и больше ничему не научаемся. Мы никогда не узнаем ничего нового. Мы начинаем путь уже законченными. Счастье ваше, что вы не латинянин.

– Никаких латинян не существует. Это вот рассуждения латинянина. Вы гордитесь своими недостатками.

Ринальди поднял глаза и засмеялся.

– Ну, хватит, бэби. Я устал рассуждать. – У него был усталый вид, еще когда он вошел в комнату. – Скоро обед. Я рад, что вы вернулись. Вы мой лучший друг и мой брат по оружию.

– Когда братья по оружию обедают? – спросил я.

– Сейчас. Выпьем еще раз за вашу печенку.

– Это что, по апостолу Павлу?

– Вы не точны. Там было вино и желудок. Вкусите вина ради пользы желудка.

– Чего хотите, – сказал я. – Ради чего угодно.

– За вашу милую, – сказал Ринальди. Он поднял свой стакан.

– Принимаю.

– Я больше не скажу о ней ни одной гадости.

– Не невольте себя.

Он выпил весь коньяк.

– У меня чистая душа, – сказал он. – Я такой же, как вы, бэби. Я себе тоже заведу английскую девушку. Собственно говоря, я первый познакомился с вашей девушкой, но она для меня слишком высокая. И высокую девушку в сестры, – продекламировал он.

– Вы сама чистота, – сказал я.

– Не правда ли? Потому-то меня и называют Чистейший Ринальди.

– Свинейший Ринальди.

– Ну, ладно, бэби, идем обедать, пока я еще не утратил своей чистоты.

Я умылся, пригладил волосы, и мы снова сошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не все было готово к обеду.

– Пойду принесу коньяк, – сказал Ринальди. Он поднялся наверх. Я сел за стол, и он вернулся с бутылкой и налил себе и мне по полстакана коньяку.

– Слишком много, – сказал я, и поднял стакан, и посмотрел в него на свет лампы, стоявшей посреди стола.

– На пустой желудок не много. Замечательная вещь. Совершенно выжигает внутренности. Хуже для вас не придумаешь.

– Ну что ж.

– Систематическое саморазрушение, – сказал Ринальди. – Портит желудок и вызывает дрожь в руках. Самая подходящая вещь для хирурга.

– Вы мне советуете?

– От всей души. Другого сам не употребляю. Проглотите это, бэби, и готовьтесь захворать.

Я выпил половину. В коридоре послышался голос вестового, выкликавший: «Суп! Суп готов!»

Вошел майор, кивнул нам и сел. За столом он казался очень маленьким.

– Больше никого? – спросил он. Вестовой поставил перед ним суповую миску, и он сразу налил полную тарелку.

– Никого, – сказал Ринальди. – Разве только священник придет. Знай он, что Федерико здесь, он бы пришел.

– Где он? – спросил я.

– В триста седьмом, – сказал майор. Он был занят своим супом. Он вытер рот, тщательно вытирая подкрученные кверху седые усы. – Придет, вероятно. Я был там и оставил записку, что вы приехали.

– Прежде шумнее было в столовой, – сказал я.

– Да, у нас теперь тихо, – сказал майор.

– Сейчас я буду шуметь, – сказал Ринальди.

– Выпейте вина, Энрико, – сказал майор. Он наполнил мой стакан. Принесли спагетти, и мы все занялись едой. Мы доедали спагетти, когда вошел священник. Он был все такой же, маленький и смуглый и весь подобранный. Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он положил мне руку на плечо.

– Я пришел, как только узнал, – сказал он.

– Садитесь, – сказал майор. – Вы опоздали.

– Добрый вечер, священник, – сказал Ринальди.