Узкая дорога на дальний север - Ричард Флэнаган

Наверное, подумала она, это тоже вид печали. Нет ни радости, ни чудес, ни смеха, ни сил, ни света, ни будущего. Надежда и мечты – лишь остывший пепел от угасшего огня. Нет ни разговора, ни спора. Ведь если по правде, о чем тут говорить? Это смерть. «Смерть любви», – подумала Эми. Вот сидит, вперед подался, столько расщепленных колышков отчаяния выпирает из сидящей мешком неуклюжей одежды: коричневые оксфордские штаны, зеленая рубаха из твида, замызганный шерстяной галстук.

– По-моему, это наглость, – сказал Кейт.

Эми Мэлвани возражала изо всех сил, не говоря правды, той правды, что к тому времени ничего уже не было. Говорила, что тогда они были незнакомы, если не считать одной случайной встречи: в книжном магазине, о чем, напомнила она Кейту, она ему уже рассказывала, там (что до некоторой степени было правдой) ничего не произошло.

– «Ничего»? – повторил Кейт. Он, как всегда, улыбался, улыбка ужасала ее и в равной мере стыдила. – У тебя нутро узлом не стянуло? – продолжал он. – Ты никакого волнения не почувствовала, нервишки не заиграли, когда с ним говорила? – Не желая врать, она ничего не сказала, зная, что молчание означает признание, черт его подери, только слова были бы еще хуже.

– Вот видишь, я же знаю тебя, Эми. И знаю, что – чувствовала.

«Откуда ему знать? – думала она. – Откуда он мог бы знать, когда мы сами не знали?» И все же он – знал.

Будь он другим, она бы решила, что он блефует. Но Кейт Мэлвани был бесхитростен. У него установились прискорбные отношения с истиной, от которых она заставила себя избавиться с тех пор, как встретила Дорриго. Она никогда не говорила первое, что придет в голову, скорее уж третье, а то и четвертое, да и то только после того, как все было выверено на предмет несуразностей и нестыковок. Зато когда говорил Кейт, он выкладывал именно то, что было у него на уме. Он давно знал, он все время знал и носил свое ужасное знание, как и многое другое, молча, терпеливо, не жалуясь, до той самой ночи, когда они возвращались от Робертсонов, когда что-то открылось ему в кромешной тьме и сдерживаться дальше не стало сил.

Брак их и после лета оставался вполне уютным, наверное, даже стал еще уютнее, казалось Эми, когда она задумывалась об этом. Представлялся чем-то вроде мебели эпохи короля Эдуарда с набивкой из конского волоса, заменить которую после женитьбы он отказывался, несмотря на все ее просьбы: просевшая, уютная, если кто успел пригреть для себя мягкое местечко и не садился там, где жестко. Кейт был бескорыстен, и он был добр. Увы, он не был Дорриго. И ей все труднее и труднее давалось обманывать себя тем, что это любовь. Она чувствовала: их брак увядает. Она вновь примирилась, что он рядом, с их постелью и с истертым желтым бархатным покрывалом, которое складывала каждую жаркую ночь, дружелюбно, тихо, но тая в себе свою внутреннюю жизнь, кутерьму, уносившую ее куда глаза глядят. Порой ей становилось невмочь от желания пасть на колени и признаться. В своей вине, пережить которую могла днем. Зато ночью, в предрассветные часы виной этой полнился желудок и грудь подпирало так, что приходилось задерживать дыхание, чтобы справиться с гнетущей тяжестью. Ей не нужно было его отпущение грехов, хотелось всего лишь чистоты в согласовании ее правды с ее жизнью, а согласовав, надо было встать, отвернуться и уйти навсегда.

24

Если, было дело, в первые месяцы работы в «Короле Корнуолла» Эми радовали знаки внимания, подарки и льстивые комплименты стареющего медведеподобного общественного деятеля (неосознанно она, вероятно, даже поощряла это), то они же начали ей и досаждать. Кончилось тем, что однажды вечером, после того как бар уже был закрыт, она осталась с Кейтом наедине. Поступила она так потому, что рассчитывала улучить удобный момент и по-доброму высказать ему, что его дурацкие знаки внимания должны прекратиться, что ничего у них не получится да и не может получиться. Однако вместо этого обнаружила, что попала в лабиринт ласк и прикосновений. Она не знала, когда и как отделаться от него, и в конце концов ей просто показалось проще и мудрее поддаться всему этому, а чтобы высказать ему все это, дождаться другого момента.

И одно, как порой случается, привело не к другому, а к тому, что мир содрогнулся.

После аборта, когда Кейт исполнился чувством вины и задумался о женитьбе, Эми была слишком опустошена и слишком потеряна, чтобы что-то решать, Кейт усердно потрудился над тем, чтобы настолько ввести ее в свой мир и мир гостиницы, что у нее оставалось мало времени на что-то другое. В извращенном свете его предложение сочетаться браком (по-своему определенное и по-своему респектабельное) выглядело единственным выходом из этой трясины. Она убедила себя, что различий между ними, казавшихся столь явными, на самом деле, наверное, не больше и не меньше, чем у любой другой пары.

И вероятно, так оно и было. Нашелся для нее мягкий, щедрый, заботливый человек. Впервые в ее жизнь вошли надежность и умеренный достаток. Принимая во внимание разницу в возрасте (около двадцати семи лет), Кейт предоставил ей определенную свободу приходить и уходить когда вздумается, и она не оставалась неблагодарной. Нет, их брак не был адской пыткой.

Она понимала: в Кейте многое вызывает приязнь. С ним легко ужиться. Он строго следил, чтобы гостиница содержалась в хорошем состоянии, чтобы жена ни в чем не знала отказа, обеспечивал заготовку дров для каминов и плит зимой, снабжение кухни льдом летом. Заботился о ней. Эми чувствовала: она для него, как и гостиница, это часть жизни со своими нуждами, которые следует удовлетворять, ко всему этому он относился с участием, но без видимой страсти. Пустоту из их жизни он гнал прилежанием, усердной заботой о гостинице, а то немногое время, что оставалось, тратил на исполнение обязанностей секретаря нескольких спортивных клубов и муниципального старейшины.

Только вот Эми требовалось больше, чем содержание, удобства, дрова на растопку и молоко со льдом, больше, чем облезлое желтое бархатное покрывало, протирающееся по аккуратным складкам в одних и тех же местах, образовавшимся на ткани за годы единообразного складывания. Ей хотелось разора, приключений, неясности. Не уюта, а пекла.

Иногда ночью он ложился, прижавшись к ее спине, оглаживал ей бедра, ноги. Она чувствовала его руку на своей груди и думала о жирном пауке-охотнике. Потом те же пальцы окажутся у нее между ног, якобы чтоб доставить ей удовольствие. Она никогда не отзывалась. Поняла, что лучший способ обходиться с его знаками внимания – не делать ничего. Она и не противилась, и не воспринимала. Когда он клал одну ногу сюда, когда входил в нее там, она просто поддавалась, ничего не говоря. Но все время отвергала его поцелуи. Ее рот, ее губы принадлежали только ей.

Иногда это выводило его из себя, он хватал ее за подбородок, притягивал лицо к своему и прижимался своими губами к ее, тычась языком в ее стиснутый рот (как ей представлялось, это было все равно что лизать дверной замок). А потом выпускал ее лицо из рук и порой стонал, непонятно, утробно, по-животному мычал.

Со временем Кейт смирился с покладистостью Эми на ее условиях. Наступал конец, она отбрасывала одеяло и, не удостоив его ни словечком, ни жестом, плелась, охваченная угрюмой злостью, в ванную.

Ей было больно причинять ему боль, но чувства подсказывали ей, что это как-то правильно и необходимо. И если ему только и оставалось, что ощущать себя грязью, слизью, отталкивающей мерзостью, так на то была причина, чудная, противоречивая причина. Эми хотелось, и чтобы муж узнал, и узнал все, и не меньше хотелось сделать все, что в ее силах, чтобы сохранить в тайне от него свою связь с Дорриго, не причинять мужу такую боль. Ей хотелось взрыва, который покончил бы со всем этим, и хотелось, чтоб ничего не менялось, ей потребно было позлить его и отчаянно хотелось, чтобы он никогда не злился.

Когда она возвращалась, то никогда не притрагивалась к нему, не заговаривала с ним, а ложилась в постель, повернувшись к нему спиной. Тогда он перегибался через нее, так и сяк пытался поцеловать в лоб, возможно, паникуя, возможно, надеясь уловить какое-то подтверждение, что он не ошибся, что она все-таки любит его, испытывает к нему те же чувства, что и он к ней. Но никакого подтверждения не было.

Затаив дыхание, Эми ощущала за спиной его тело и всякий раз понимала, что любовь не блаженство да и не счастье. Она не была непременно или постоянно несчастна с Кейтом, да и ее чувства к Дорриго не всегда и не во всем сводились к счастью. Для Эми любовь была касанием вселенной, взрывающейся внутри одного человека, а этого человека разносило взрывом по всей Вселенной. То была аннигиляция, уничтожение миров.

И, лежа в постели с молчаливо посапывающим за спиной Кейтом, она понимала: любовь не кончается, пока все ее могущество в той же мере не претворится в страдание, жестокость и забвение, как в блаженство и радость. Каждую ночь, лежа так, она чувствовала, как перекатываются у нее внутри осколки битого стекла – и режут, и режут, и режут.