Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

так спешил, что не успевал заговорить даже со встречными, уже побывавшими в доме Плотниковых, и узнать, отчего же Кружилин решил расквитаться со своей жизнью.

Только в доме Плотниковых я узнал без особого облегчения, что слух о самоубийстве Кружилина, как говорится, слегка преувеличен — не иначе людьми, жаждущими драматических событий. Из спальни вышел сам товарищ Бородуля и ворчливо заговорил со всеми, кто проник на кухню:

— Ну, зачем сбежались-то? Зачем?

— Дак знать бы надо, — ответил один из любопытных. — Как и што? Больно уж чудно: сразу после свадьбы.

— Ну, стрелялся, это верно! Ну и что? — ворчливо ответил Бородуля и пояснил: — Ночью невеста от него сбежала, вот какое дело. А он сдуру задумал попугать ее. Форсун поганый! Вот сюда, в плечо, чтобы не помереть, выстрелил. Ну, кровищи, правда, много натекло…

Бородуля разогнал народ и велел закрыть ворота. Но мне он все же позволил заглянуть в дверь спальни. Кружилин лежал на железной кровати на правом боку, забинтованный до шеи, бледный, с закрытыми глазами; его правую руку, считая пульс, держал сидящий рядом врач, а чуть поодаль сестра милосердия готовила шприц. У окна, глядя на улицу, словно стыдясь происходящей в спальне сцены, стоял мой отец…

Накануне весь вечер я страдал от зависти к краснобаю Кружилину, теперь же он вызвал у меня одно отвращение. Возвращаясь в волисполком, я на вопросы припоздавших любопытных лишь махал рукой и отвечал кратко, с презрительностью товарища Бородули:

— А-а, форсун поганый! Жив!

Еще издали я заметил, что глухие тесовые ворота поповского двора раскрыты настежь. Что-то внезапно толкнуло меня изменить свой путь. И как раз в то время, когда я поравнялся с поповским двором, из него выехала пара лошадей, запряженных в ходок. В пестерьке сидела Гутя в сером клетчатом пальто и темной шляпке. Рядом с ходком шли попадья и ее дочь, наперебой договаривая Гуте какие-то прощальные слова. «Уезжает!» — пронзило меня, как иглой; я остановился, чтобы, может быть, последний раз увидеть Гутю в лицо. И удивительное дело, словно почувствовав мое желание, она тут же обернулась и прощально помахала мне рукой в перчатке.

— Гуть-тя! — вырвалось из моей груди. — Гуть-тя!

Но она не слышала моего свиста-крика…

…Отцу все же стало известно, скорее всего от самого товарища Бородули, о моей дерзкой выходке после заключения брачного союза между Кружилиным и Гутей.

— А ведь уберег ты ее своим предсказаньем, — сказал мне отец, когда мы оказались наедине. — Погорячился, конечно, а все же заставил ее задуматься. Сама сказала. Вот ее заявление о разводе. Возьми и разведи.

Тогда было достаточно заявления о разводе с одной стороны; никаких разбирательств не производилось, тем более в суде.

…Я видел, что отец смущенно мнется, не решаясь, должно быть, заговорить со мной о моей выходке. Возможно, он догадался о ее причине, но всякое обсуждение ее, этой причины, означало бы что-то совершенно новое в наших отношениях. Может быть, для отца и было некоторой неожиданностью, что я уже достиг знаменательного, самого светлого рубежа в своей жизни, но эта неожиданность его, несомненно, порадовала.

— А вырос ты за это лето, — сказал он мне с особой значительностью. — Теперь ты уже кое-что понимаешь в жизни. Но не думай, что все в ней постиг! Она всегда, до самой старости, будет удивлять тебя своими тайнами и причудами!

Опустив взгляд, я спросил:

— И всегда тыкать носом в землю?

— Ну, не-ет! Иногда и вознесет. А чаще — да, носом в землю…

— И всегда умываться юшкой?

— А без этого не знать и счастья!

…Вскоре исчез из села Кружилин; сказывали, уехал лечиться в Барнаул, а вернее, от стыда подальше.

Я всю зиму ждал Гутю. Почему надеялся на ее возвращение — не знаю. Ждал я ее и весной, когда в наших местах просохли дороги. Но ее дорога, вероятно, далеко обходила наш край.

На Алее

За зиму со мной, вероятно, произошли большие перемены. Все сослуживцы стали относиться ко мне без всякой снисходительности: они уже не считали меня мальчишкой. Мне шел четырнадцатый год, я был рослым, быстрым на ногу, деятельным, зачастую даже горячим, и, не раздумывая, брался за любое дело. А служебных и комсомольских дел было много — знай носись с утра до ночи.

Весной следующего, двадцать третьего года я понял, что мои ожидания новой встречи с Гутей напрасны. Ее уже не будет никогда. Это произошло как раз в те дни, когда отец неожиданно объявил, что его срочно переводят в село Красноярское на Алее. Там произошел несчастный случай: начальник волостной милиции по своей оплошности застрелился на охоте. Отец ускакал в Красноярское, а через неделю туда отправилась и вся наша семья.

Мне трудно было прощаться с товарищем Бородулей, который уже стал для меня вторым человеком после отца, с волисполкомовскими сослуживцами, с друзьями-комсомольцами, да и со всеми Большими Бутырками. И особенно грустно было оттого, что я, уезжая, терял дело, какое ставило меня в равное положение со взрослыми, и опять становился обыкновенным деревенским мальчишкой.

Но я ошибся, в Красноярке (так сокращенно называл я село на Алее) у меня появилось новое, еще более значительное дело. Я стал, по существу, внештатным сотрудником волостной милиции.

…Переехав в Красноярку, наша семья поселилась в опустевшем после гибели бывшего начальника милиции просторном крестовом доме, какие раньше ставились для больших сибирских семей. Он стоял рядом с высоким, как сторожевая башня, двухэтажным домом, занятым милицией в годы гражданской войны после бегства какого-то богача. Я прибыл на новое местожительство двумя днями позже семьи — с домашним скарбом и коровой, да еще со своей тайной грустью.

На другой же день, после завтрака, будто стараясь чем-то поразвлечь меня, отец позвал знакомиться с местом его новой службы. Легко было догадаться: отец рад, что я наконец-то оказался вольной птицей, хочет еще более приблизить меня к себе и приобщить к своей работе. Было приятно, что он видит во мне не только сына, но и товарища, друга, от которого можно ожидать деятельного соучастия в нелегкой службе.

На милицейском подворье нас встретил конюх Архипыч, человек в больших годах, с кудлатой, вроде перекати-поле, бородой, расторопный и остроглазый. Считая, вероятно, свои обязанности самыми важными в милиции, а свое хозяйство заслуживающим осмотра прежде всего, он широким жестом громадной волосатой ручищи пригласил нас к ближнему сараю добротной рубки, но с обветшалой, дырявой соломенной крышей. Архипыч пошел вперед, как генерал, не оглядываясь, вполне уверенный в том, что мы не посмеем отстать от него ни на шаг.