Лица в воде - Дженет Фрейм

это будет самое современное здание во всей больнице. Но никто из больных не хотел туда переселяться, они умоляли, чтобы им разрешили остаться, есть и спать там, где они привыкли есть и спать за свои двадцать, тридцать или сорок лет пребывания в лечебнице, а не придумывать новые категории пациентов: по слухам, отделение было предназначено для «хроников». «Это же что получается? Что мы тут навсегда?» – говорили они: сколько бы времени ни провел каждый из них в больнице, у него всегда была возможность тайно фантазировать о лучших временах, а наличие бирки «Хроник», даже при том, что каждый из них понимал, что заболевание действительно было хроническим, казалось, убивало всякую надежду и разрушало мечты. «Когда я выберусь отсюда…», «Когда-нибудь, когда я…»

Несмотря на любезные намеки миссис Эверетт, беспокоившейся о натирании полов до блеска, когда мне разрешили вставать с постели, меня не удостоили званием Главного Полотера. Не было моего имени и в важных списках, которые теперь составлялись в рамках «трудового» подхода к терапии, и вывешивались на стене в столовой. Работники в палатах. Работники в прачечных. Работники в медсестринском корпусе. В прежние времена, конечно, тоже были назначения на дежурство, но никто не оформлял их в виде аккуратных перечней и не водружал на почетное место в столовой.

Я боялась всего и вся. Меня заверили, что ЭШТ делать не будут, но разве им можно доверять? Как вообще хоть кому-то можно доверять? Я боялась главной медсестры Гласс и ее мрачного сарказма, ее поддевок о «плохом поведении» и «самодисциплине», когда я паниковала или убегала, и ее замечаний о том, что я должна уже была привыкнуть к больничной жизни, раз провела в лечебницах столько лет. И старшей медсестры Хани я тоже боялась, ее обыкновения внезапно объявлять за завтраком: «Сегодня я просматриваю содержимое ваших шкафчиков» – это заявление, похожее на замаскированную угрозу, всегда вызывало у меня чувство паники, как будто, «просматривая содержимое» моего шкафчика, сестра Хани могла найти улики, которые я позабыла спрятать и которые вот теперь уже точно помогут обвинить меня в преступлении. Другие, по всей видимости, испытывали похожие эмоции, ведь шкафчики, находившиеся рядом с кроватью, были единственным местом, где мы хранили все, что считали своей собственностью и что, отделенное от нас, было очень уязвимо; ощущение было такое, как если бы мы оставляли в них крупицы самих себя.

В такие дни мы вылетали из-за стола сразу же, как звучало: «Вставайте, дамы», и всеми правдами и неправдами старались добраться до своих улик. Обитателям палат на нижних этажах было проще; те же, кто находился в наблюдательной палате, запиравшейся в ожидании процедур, упрашивали, чтобы их выпустили, только чтобы добежать до шкафчика и привести его в порядок, уничтожив следы тайных сокровищ. В случае провала нарушителя стыдили, устраивали ему за ужином выговор: старшая медсестра Хани держала в руках куски черствого пирога или грязное нижнее белье и зачитывала имена; и неизменно казалось, что ей удалось отыскать нечто большее, чем просто мусор, что, вопреки нашей воле и к нашему нескончаемому стыду, ей удалось проникнуть в наши самые сокровенные тайны.

Приступы страха становились все более неконтролируемыми, и однажды главная медсестра Гласс и старшая медсестра Хани огласили свой совместный рецепт: «Ей нужно…»

«Вам нужно, – сказала мне главная медсестра, – взять себя в руки. Вам нужно некоторое время пожить во втором отделении».

20

Итак, меня отправили к странным людям, которых я видела во время моего предыдущего пребывания в Клифхейвене; в первый же день я перелезла через ограду обратно, но меня встретили словами: «Возьмите себя в руки. Вы же бывали уже в подобных местах. Не делайте вид, что это вам в новинку». И главная медсестра – собственной персоной – отконвоировала меня назад; передавая на руки старшей медсестре Бридж, подчеркнула: «Она знакома с порядками в таких отделениях. И ее нужно хорошенько проучить».

Часть второго отделения находилась в новом здании, построенном на месте старого корпуса для пациентов, не поддающихся лечению, который сгорел вместе с тридцатью семью его обитателями за год до моего первого прибытия в Клифхейвен. Старый Кирпичный Дом все еще использовали для размещения на ночь шестидесяти семи пациенток.

Внедрение «нового» подхода проходило во втором отделении проще за счет того, что ему принадлежали новые жилые помещения, состоявшие из столовой, «грязного» общего зала, где запирали пациенток с активными проявлениями их болезни и держали больных с периодическими припадками все то время, пока приступы не прекращались; «чистого» общего зала, в котором стены были увешаны морскими и горными пейзажами, мебель была новая и яркой расцветки (впрочем, как и мебель в «грязной» комнате), из окон высотой от пола до потолка, занимавших целую стену, можно было увидеть изредка проходящих мимо людей и пробегающих трусцой собачонок, а еще наблюдать за тем, как деревья меняли свой цвет согласно времени года, поэтому ощущения, что тебя замуровали и бросили гнить в заброшенном доме, не создавалось. В другой части здания располагались ванная комната с тремя ваннами, два туалета на несколько кабинок (в одном без дверей, во втором с дверями высотой три четверти), кабинет персонала, амбулатория, подсобка для одежды и гардероб, а также хранилище для вещей, столовая и кладовая для пищевых продуктов. Двери отделения выходили во двор, откуда, если пойти через дорогу, можно было попасть в парк, а если через двор, то в Кирпичный Дом с его запираемыми на замок одиночками, грязными групповыми палатами и открытыми общими спальнями на верхних этажах. Урок пожара не прошел для больницы бесследно. Под руководством доктора Портмана во всех зданиях были установлены системы автоматического пожаротушения; существовавшие пожарные лестницы и выходы были приведены в порядок, а на верхних этажах были построены новые.

Во втором отделении ни на кого не надевали смирительные рубашки. Циники отмечали, что в этом и нужды не было, так как все самые тяжелые больные погибли в огне; и все же дело было не только в этом: чем больше ты узнавал о заведенных здесь порядках, тем больше понимал, что смирительные рубашки были пережитком старых методов лечения или, скорее, сдерживания. В то время как в Трикрофте самая вкусная еда (и в достаточном количестве), самые радостные картины, самые цветастые покрывала доставались седьмому отделению, где жили так называемые «разумные» пациенты, в Клифхейвене самым светлым было второе отделение. Правда, исключительно с точки зрения распределения цветов! И нечего думать, что спрятанные за стекло и в рамы картины, висевшие на стенах палат, подвергались