Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Юрий Жуков

Только теперь руководство СПО смогло говорить и о «Кремлевском деле», и о трех составляющих его группах — уборщиц, библиотекарей, комсостава КК, да еще и связать «дело», хоть пока и косвенно, с Каменевым. Правда, поначалу подследственных удалось уличить только в «антисоветских разговорах», в «распространении клеветнических слухов». Сами же «клевета», «слухи» подразумевали наказуемые по тем временам разговоры на запретные темы, в частности, о «неестественной» смерти Н.С. Аллилуевой — ее Сталин «застрелил» (Авдеева), она была «отравлена или покончила жизнь самоубийством» (Синелобов), «покончила жизнь самоубийством > (Раевская). В первых числах февраля удалось установить и один из источников слухов. Дорошин признал: «Петерсон собрал группу товарищей и заявил, что Аллилуева умерла неестественной смертью».

Другой темой досужих разговоров, но только среди сотрудников правительственной библиотеки и комсостава КК, стало более свежее событие — убийство Кирова. Как было установлено признаниями допрашиваемых, бытовавшая в их среде версия резко отличалась от официальной. Раевская: «Убийство Кирова совершено на личной почве». Н.А. Розенфельд: «Киров убит на романической почве». Примечательно то, что обсуждение убийства Кирова приводило и к другой теме: мол, Сталин обвинил в этом преступлении Зиновьева и Каменева из-за политического соперничества, что «Ленин ценил Зиновьева и Каменева как своих ближайших соратников» (Дорошин).

Третьей темой явилось обсуждение того, что следователи называли «Завещанием Ленина», комментирование этой широко распространенной в среде комсостава КК работы Владимира Ильича в «троцкистском духе», то есть акцентируя критику Сталина. Кроме того, но лишь однажды, прозвучала и четвертая, столь же крамольная, по мнению СПО, тема — о необходимости переработки, изменения конституции. Павлов показал, что помощник коменданта Кремля по политической части Кононович в беседе с Дорошиным «заявил, что это решение является следствием нажима буржуазных государств на Советский Союз».

И все же то, что следователям удалось установить за 17 дней допросов, никак не выходило за рам ки «распространения клеветнических слухов», «клеветы на руководство ВКП(б)». Только поэтому в протоколах первоначальное обвинение большинства арестованных в «систематическом распространении провокационных слухов» настойчиво и вполне преднамеренно подменялось иным, более выгодным НКВД — «контрреволюционными взглядами». Ну а такие «взгляды» тут же чисто софистически превращались в «контрреволюционные действия», а участники обсуждений «Завещания Ленина» в троцкистском духе» — в «троцкистскую группу».

Вот наиболее типичный пример подобного свободного истолкования показаний:

Вопрос: Признаете ли вы, что Дорошин вел с вами систематические беседы и передавал вам клевету в отношении руководства партии?

Ответ: Признаю приведенные мною факты, в числе которых был случай троцкистской клеветы Дорошина на руководство ВКП(б).

Вопрос: Почему вы не сообщили парторганизации и своему начальству о контрреволюционных действиях Дорошина?

Ответ: Признаю в этом свою вину.

Вопрос: Вы разделяли контрреволюционные взгляды Дорошина?

Ответ: Нет, я контрреволюционных взглядов Дорошина не разделял.

Вопрос: Чем же вы можете объяснить, что вы скрыли от партии известные вам контрреволюционные действия Дорошина и проявили себя в этом вопросе как двурушник и предатель?

Ответ: Я признаю себя виновным в том, что я не сообщил партии известные мне контрреволюционные действия (выделено мной — Ю.Ж.) Дорошина. В двурушничестве и предательстве виновным себя не признаю.

Вопрос: Ваши ответы говорят о вашей неискренности. Вы скрываете от следствия, что разделяли контрреволюционные взгляды Дорошина.

Ответ: Нет, я взглядов Дорошина не разделял.

Все арестованные из числа комсостава КК искренне полагали, что разговоры — это всего лишь разговоры, что ни к чему они привести не могут. И тем загоняли следствие в тупик. Так, тот же Дорошин признал, не ведая в том большой вины, что обсуждал «Завещание Ленина», говоря при этом с Лукьяновым, Павловым, Поляковым, Синелобовым «о роли Зиновьева прежде и теперь». Но, признав сам по себе факт подобных бесед, под давлением следствия вынужден был согласиться и с тем, что люди, высказывавшиеся в таком «троцкистском» духе, являются «троцкистами» и составляют «троцкистскую группу». Но на том готовность Дорошина идти на поводу у следствия иссякла. Со своей стороны и следователь пока еще ничего не мог предложить Дорошину для хотя бы косвенного подтверждения своей версии:

Вопрос: Какую цель вы преследовали, участвуя в названной вами группе троцкистов?

Ответ: Ответить на этот вопрос затрудняюсь.

Вопрос: Какую цель вы преследовали, распространяя клевету на руководство ВКП(б)?

Ответ: Специальной цели не преследовал.

Весьма возможно, что начавшееся с пустяка «дело» так бы ничем и не закончилось. Вернее, завершилось бы осуждением на небольшие, «не ниже шести месяцев», сроки заключения десятка-другого сознавшихся «клеветников». Закончилось бы именно так, если бы не одно неосторожное, оказавшееся роковым высказывание все того же Дорошина, которое повлекло за собой изменение направленности следствия: появление, а затем и закрепление обвинения всех, кого привлекли по «Кремлевскому делу», в подготовке террористического акта — убийства Сталина.

7 февраля, отвечая на откровенно наводящий вопрос следователей Молчанова и Кагана, Дорошин обмолвился:

«Секретные данные расшифровывались… Я знал список 17-ти (члены политбюро партии, руководящие партийно-советские работники — Ю.Ж.) в связи с занимаемой должностью, но неправильная система в использовании этого списка привела к тому, что из секретного он превратился в несекретный. По моим подсчетам, этот список расшифрован перед 8 ротами красноармейцев-курсантов кремлевского гарнизона».

На следующий день Молчанов и Каган вновь потребовали от Дорошина рассказать, но более подробно, о том, что тот назвал рассекречиванием.

«Список 17-ти, — объяснял Дорошин, — включает в себя всех членов политбюро, кандидатов и отдельных руководителей партийно-советского аппарата… Этот список ведется дежурным по управлению комендатуры Кремля и дежурным помощником коменданта Кремля. Представляет из себя зашифрованную таблицу под номерами, означающими, фамилии… По зашифрованному цифрами списку мы (я имею в виду помощников коменданта Кремля и дежурного по управлению Кремля) отмечаем въезд в Кремль указанных в списке лиц, выезд их из Кремля и место пребывания путем сообщений в дежурную комендатуру по телефону от охраны с постов. Также по этим спискам получает извещение от постов охраны дежурный по управлению Кремля… Список введен по приказанию заместителя коменданта Королева. Хранится он на столе у дежурного по управлению и дежурного коменданта и после суточного дежурства докладывается Королеву».

Только это, относящееся к его повседневным обязанностям, и было сказано за два дня допросов Дорошиным. Больше ничего.

Разумеется, такое признание, даже если его можно было назвать признанием, иными словами — констатацией собственной вины, а не просто рассказом о подробностях своей службы, следовало оценивать лишь как преступную халатность, не больше. Ведь, в сущности, курсанты расшифровали пресловутый «список 17-ти» из-за несовершенства самой системы охраны. Отождествление номера в списке с конкретным лицом из узкого руководства обязательно было бы сделано, и отнюдь не специально, каждым курсантом, простоявшим на посту месяц-другой. Но можно было — а допрашивавшие Дорошина следователи Молчанов и Каган так и поступили — признать «расшифровку» разглашением государственной тайны. И из этой оценки сделать соответствующий вывод, весьма желательный для СПО, о сознательности, преднамеренности такого поступка. Мало того, дальнейшее формально логичное развитие подобного предположения заводило весьма далеко — к признанию факта «расшифровки» косвенной уликой существования некоего «заговора», направленного против партийно-советского руководства.

Таким, шедшим самим в руки следователей «фактом» НКВД не мог не воспользоваться. И он поспешил это сделать, еще не зная наверняка, чем же завершится само следствие. Всего через шесть дней, 14 февраля, ПБ по представлению наркома Г.Г. Ягоды утвердило решение «Об охране Кремля», документ, кардинальным образом изменивший всю систему обеспечения безопасности и правительственных зданий, и проживавших в Кремле членов руководства страны.