Дом Клодины - Сидони-Габриель Колетт

БАТУ

Я поймала её на набережной д'Орсэ[65] в огромном кабинете, самым великолепным украшением которого вместе с китайской вышивкой она была. Когда по зову её временного хозяина, тяготившегося столь прекрасным даром, я появилась у него, она сидела на дипломатических документах, разложенных на старинном столе, и была занята своим туалетом. Увидев меня, она сдвинула брови, соскочила на пол и стала кружить по кабинету между дверью и окном, особым, характерным для неё и всей её породы образом разворачиваясь и меняя лапу, коснувшись стены. Хозяин бросил ей шар из смятой бумаги, она засмеялась и совершила огромный прыжок, в который вложила всю неизрасходованную силу, показав себя во всей красе. Большая, как спаниель, с длинными мускулистыми ляжками, широким тазом, более узкой передней частью, довольно-таки маленькой головкой, с подбитыми белым ушками в чёрно-серый рисунок, напоминающий рисунок крыльев ночных бабочек. Презрительный оскал небольшой челюсти, густые усы, похожие на сухую траву в дюнах, янтарные глаза в чёрной оправе, взгляд, такой же чистый, как и цвет глаз, не способный дрогнуть под взглядом человека и никогда не солгавший… Однажды я захотела сосчитать чёрные точки на её мантии пшеничного цвета на спине и голове и цвета слоновой кости на животе – и не смогла.

– Она родом из Чада, – объяснил мне её хозяин. – Она могла бы быть и из Азии. Это снежный барс. Зовут её Бату, что означает «кошка», ей год и восемь месяцев.

Я забрала её; по дороге она грызла ящик и просовывала между рейками лапку, то выпуская, то пряча коготки, – это напоминало щупальца какого-нибудь морского цветка.

Никогда ещё в моём доме не проживало существо, столь близкое к природе. Повседневная жизнь показала мне её неиспорченный, совсем не затронутый цивилизацией нрав. Избалованный пёс рассчитывает, врёт, кошка скрывает и прикидывается, Бату ничего не скрывала. Она была совершенно здорова, от неё приятно пахло, у неё было свежее дыхание; я могла бы написать, что она вела себя как простодушное дитя, если б такие существовали. В первый раз затеяв со мной игру, она с силой схватила меня за ногу, желая повалить. Я строго прикрикнула на неё, она меня отпустила, выждала и снова взялась за своё. Я села на пол и сунула под её великолепный бархатистый нос кулак. Она удивлённо уставилась на меня, я улыбнулась и почесала ей голову. Она рухнула на бок, глухо заурчала и подставила мне свой беззащитный живот. Клубок шерстяных ниток, врученный ей в виде награды, растревожил её: запах скольких ягнят, задранных на бедных африканских пастбищах, пусть отдалённый и почти выветрившийся, почудился ей в этом клубке?..

Она улеглась в корзину, с доверием, как какая-нибудь многоопытная кошка, отнеслась к опилкам, а когда я вытянулась в тёплой воде, её улыбающаяся и устрашающая физиономия показалась вместе с двумя лапами у края ванны…

Она любила воду, и я часто по утрам ставила для неё таз с водой. Она била по воде, расплёскивая её, затем мокрая, счастливая принималась урчать. Любила важно прогуливаться по квартире с тапкой в зубах. Раз по двадцать катала деревянный шар по лестнице. На окрик «Бату» появлялась с очаровательным и нежным вскриком и задумчиво, с открытыми глазами, беззаботно устраивалась у ног горничной, занятой шитьём. Ела она неторопливо, осторожно, коготками брала кусочки мяса. Каждое утро я подставляла ей голову, она крепко хватала её всеми четырьмя лапами и шершавым языком вылизывала мои стриженые волосы. Однажды она очень сильно схватила меня за руку, и я её наказала. Обидевшись, она прыгнула на меня, и я с замешательством ощутила на себе её вес – вес дикого животного, его зубы, когти… Изо всех сил отшвырнула я её к стене. Она разразилась страшным мяуканьем, воем, заговорила на своём боевом языке и вновь пошла в наступление. Схватив её за ошейник, я ещё раз отбросила её к стене и ударила в морду. В эту минуту она, без всяких сомнений, могла серьёзно ранить меня. Но она не сделала этого сдержалась, взглянула мне прямо в лицо и задумалась… Клянусь, отнюдь не страх читался в её глазах. В этот решительный миг она – вполне осознанно – сделала выбор в пользу мира, дружбы, лояльного союза; улёгшись, она принялась лизать свой горячий нос…

Вместе с сожалениями о вас, Бату, во мне всегда жив укор: я корю себя за то, что прогнала подругу, в которой, к счастью, не было ничего человеческого. Впервые страх охватил меня, когда я увидела вас на четырёхметровой садовой ограде: вы очутились там одним прыжком – коты так и кинулись врассыпную. А в другой раз вы приблизились к собачке, которую я держала на коленях, примерились, безошибочно отыскали у неё за ухом место загадочного источника и принялись лизать, лизать… а затем, прикрыв глаза, стали покусывать. Я всё поняла и только тихо, сокрушённо проговорила: «Ах, Бату, Бату!» Обуздав свой стыд и плотоядие, вы вздрогнули всем телом.

Увы, Бату! Простая жизнь и дикая нежность не по нашему климату. Теперь вы живёте в зоологическом саду под романским небом; ров, который вам не одолеть прыжком, отделяет вас от тех, кто пренебрежительно относится к породе кошачьих; я надеюсь, вы забыли обо мне, которая, зная вашу непорочность во всём, кроме того, что заложено в вас природой, страдала от необходимости поместить вас в неволю.

БЕЛЛОД

Госпожа, Беллод сбежала.

– Когда?

– Сегодня утром, стоило мне открыть дверь. Её поджидал чёрно-белый ухажёр.

– Бог ты мой! Будем надеяться, к вечеру она вернётся…

Вот она и сбежала. Ничто не предвещало её побега, разве что наступило время собачьих свадеб; обычно она, такая красивая в своём чёрном одеянии и ярко-рыжих чулочках, послушно следовала за кем-нибудь из нас своей беззаботной иноходью, от которой на задних лапах, как подвески, болтались «штаны». Принюхивалась к траве, пощипывала её, презирала брабантских собачек с их пристрастием к списыванию кругов. А потом однажды встала как вкопанная, радостно навострила уши, уставилась на какую-то точку вдалеке, улыбнулась и всем телом на безыскусном собачьем языке прокричала:

– Это он!

Не успели мы спросить «Кто именно?», как она уже была в двух сотнях метров от нас; оказывается, она увидела Его – какого-то крошечного жёлтого заморыша…

Сама Беллод – длинная, лёгкая, как лань, высокая и горделивая, а любит карликов, помесь фоксов и бассетов, фокстерьеров, дрожащих мизерных шпицев. Среди её пассий – пудель цвета грязного, не тающего летом снега. Он окружает мою собаченцию в красных чулках смиренным, но упорным ухаживанием старого интеллигента. Смотрит на неё снизу вверх сквозь нечёсаные космы, словно поверх очков. Эскортирует её, бежит себе сзади мелкой неровной трусцой, от которой подрагивают все его грязные букли.