Мальчик, идущий за дикой уткой - Ираклий Квирикадзе

Никита Михалков закрыл эту тему просто, по-ковбойски. Мы шли по двору, говорили о Грибоедове, который волнуясь просил у своего друга князя Александра Чавчавадзе, отца девочки Нино, руки маленькой княжны. Никита спрашивал меня: “Мог ли Чавчавадзе, тоже волнуясь, отвечать Грибоедову на грузинском?” Я задумался, не успел ответить, как Никита выхватил вдруг из моих рук пистолет, поднял его над головой и выстрелил. К нашим ногам упала мертвая ворона. Случилось это как-то необъяснимо-буднично.

– Ты видел ее?

– Нет.

– Думаешь, это она?

– Не знаю. Но думаю, она!

Больше никто не терроризировал нас с Адабашьяном. Только раз, когда сценарная эпопея подходила к концу и мы вечером, нарядные, поехали в Москву на открытие Недели французского кино, большущая зловонная воронья жижа упала с неба на лоб – как вы думаете, чей? Никиты Михалкова!

Лоб, щека, лацкан пиджака были залиты. Хор ворон победоносно каркал в небе!

Никита взревел: “Всех их перестреляю!” Бросился в дом, выбежал с охотничьим ружьем.

Но застыл на крыльце, стрелять не стал. Это было разумное решение… Война с николиногоринскими воронами могла иметь плохие последствия. Он это знал. Мы это знали. В нашем сценарии обезумевшая тегеранская толпа убила Грибоедова и всю русскую миссию. Виной всему был первый случайный выстрел, похоже, спровоцированный грибоедовскими врагами. Хорошо, что Никита не выстрелил, не спровоцировал большую войну с воронами! Это было бы пострашнее, чем “Птицы” Хичкока!

Фразу “Это было бы пострашнее, чем «Птицы» Хичкока” я услышал на другое утро. Произнесла ее Джульетта, подруга Натальи Петровны Кончаловской, которая приезжала каждый год на дачу Михалковых из Парижа. Ей было за восемьдесят, в Первую мировую войну она девочкой оказалась без противогаза в гуще немецкой газовой атаки под Верденом. Выжила. Выросла. Стала ассистенткой Альфреда Великолепного Хичкока (только так звала его). Мне кажется, любовь к кино Андрону и Никите привила эта преданная Альфреду Хичкоку Джульетта. Ее рассказы о Великолепном слышал и я. Они записаны в моих записных книжках. Но помня, что я решил меньше всего говорить о кино, пропускаю их и вновь выискиваю авантюрные истории, связанные с юными годами Никиты Михалкова.

Вспомнил одну сумасшедшую историю времен тысяча девятьсот какого-то года. Гагарин уже взлетел, а в Кеннеди еще не стреляли… Хотя нет, уже стреляли, так как мы были уже студентами ВГИКа.

Москва. Зима. Сыплет густой снег. Никита Михалков в папином пальто с каракулевым воротником, с бумажным пакетом, в котором коньяк “Белый аист”, банка ветчины, коробка конфет, что-то еще, идет по улице Горького с двумя девушками в фетровых шляпках. Я случайно наталкиваюсь на это трио. Никита, радостно:

– Браво, ты очень кстати! Энри Лолашвили должен был появиться, но…

Я смотрю, у девушек одинаковые мушки на щеках. Это говорит о многом. Понимаю, что туда, куда я шел, сегодня не дойду. Никита представляет меня: “Мой друг Джеймс Джойс, автор романа «Улисс»”.

Одна из девушек переспрашивает: “Джеймс?” Я отвечаю: “Джеймс, Джойс”. Никита продолжает в том же духе: “Терпеть не может женщин”. Одну из девушек звать Анна, вторую – Элла. Вторая смеется: “Я знаю один секрет. Даже мертвец проснется и захочет полакомиться девочкой Эллой”. Перспективное и многообещающее заявление. Особенно для меня, живущего в то время в общежитии, где на кухонной полке ничего, кроме одинокой пачки соли.

Никита улыбается мне: “Девочки не хотят ресторан, предлагают клуб Чкалова, там танцы… Джеймс, ты хочешь танцевать?” Я разглядываю тонкие девичьи лица, мушки. Никита настойчив: “Джеймс, очнись, скажи, что не хочешь танцевать в клубе Чкалова. Там холодно!”

“Холодно стоять на улице, – говорит Элла. – Поехали на дачу моих друзей, она пустая. Берем мотор – и через сорок минут тепло! О’кей? Ярославское шоссе, поселок Вишня!”

Едем!

Заброшенная дача. Голые комнаты. На стене – большая картина без рамы, на холсте копия боттичеллиевской Венеры.

Разбитый диван, на котором мы все уместились. Стол, две бутылки “Белого аиста”, одна уже полупустая, конфеты, ветчина. На полу у дивана – электропроигрыватель с хрипящей пластинкой Луи Армстронга, поющего в дуэте с Эллой Фицджеральд.

Никита танцует с другой Эллой. Я смотрю на люстру, где светит один плафон. В печи горят сырые доски. В комнату вдувается густой дым.

Никита и Элла выходят в соседнюю комнату. Он держит партнершу в объятиях, ногой закрывает дверь. Потом возвращается один и берет недопитую бутылку.

– Мы там, вы здесь, о’кей?!

– О’кей!

Когда Никита вышел, Анна посмотрела на меня:

– Джеймс, давайте без слов, хорошо? Терпеть не могу слова…

Плафон на люстре погас. Анна расстегнула махровую кофту, сняла атласный лифчик, скинула короткую юбку, стянула капроновый чулок, потом освободила от чулка вторую ногу и голая подошла ко мне. В окнах сыплет густой снег – всё как в кино.

Анна протягивает вторую бутылку, до этого сделав несколько глубоких глотков:

– Прямо из горла будешь? – Я пью. – А теперь, писатель, я буду тебя учить, как любить незнакомую тетю… Повтори, как тебя звать?..

– Джеймс Джойс.

– А книжка твоя?

– “Улисс”.

– О чем?

– Я не читал.

– Как это?

– Так. Ее трудно читать…

…Утром я проснулся от крика Никиты.

– Они сбежали!

Я увидел пустую комнату, оборванные обои, копию на холсте без рамы “Рождение Венеры”.

– Украли все наши вещи!

Я посмотрел на стул, на который вчера сложил одежду. Стул стоит, одежды нет.

– Сбежали?!

На столе – пустая коробка из-под конфет. Нет банки ветчины, нет пальто, ни моего, ни Никиты, папиного, с каракулевым воротником. Нет наших пиджаков, брюк, сорочек, трусов, носков, ботинок.

Я подошел к окну. Идет густой снег, заборы. За ними – дома, над крышами которых ни одного дымка. Поселок без людей, видимо, это летняя дачная зона. Холодно при потухшей печи, ходим, ладонями прикрывая срамные места. Наверное, мы очень смешны.

– Как называется это место?

Изо рта Никиты идет пар.

– Не помню! Ах, да… Вишня!

– Что делать?

Я заглянул в соседнюю комнату. Там на полу – тонкий матрац и больше ничего.

– Дрова на дворе!

Никита открыл дверь и побежал по снегу голый. Подняв десяток поленьев, брошенных в глубине двора, бегом назад. Входя в дом, снял с ржавого гвоздя рваную соломенную шляпу. Надел.

– Чем их зажечь? Зажигалку! Свистнули!

– Давай осмотрим дом, может, что найдем…

Никита накинул на себя полосатый матрац, ходит в нем. Под диваном обнаружил сандалии, зеленые от плесени.

– Мне – шляпа, тебе – сандалии.