Одиль - Реймон Кено

– Но речь не о психологии и не о науке, Трави! Речь идет о вас, о том, чтобы вы поняли себя и не вели себя, как ребенок.

– Как здраво вы рассуждаете!

– Трави, почему вы так упорно стремитесь быть несчастным?

– А почему вы так хотите, чтобы я любил Одиль?

– Потому что вы ее любите.

– Чепуха. Как же, любя ее, я могу заблуждаться и считать, что не люблю ее?

– Вы не допускаете мысли, что можете в этом заблуждаться?

– Нет.

– И вы никогда не заблуждались на свой собственный счет?

– Тонкий намек!

На моем лице появилась такая обида, что он быстро сказал:

– Извините меня.

– Да нет, не извиняйтесь, продолжайте!

– Я сожалею, что говорил с вами таким образом. У меня не было на это права. И разве вы забудете теперь то, что я сказал?

– У меня очень плохая память. Какое-то время мы шли молча.

– У вас нет ко мне других вопросов? – спросил я. Он улыбнулся.

– Вы не считаете глупым и претенциозным желание давать советы?

– Но, – ответил я, – вы не дали мне никакого совета, и потом, как вы только что сказали, я начал этот разговор. В конце концов, я прошу простить меня за те неприятные слова, которые я мог произнести.

Наши взаимные извинения продолжались еще какое-то время, и мы расстались, сердечно пожав друг другу руки.

Именно я искал эти слова – «разве ты ее не любишь?», эти слова, которые не хотел говорить сам себе. Я боялся их и в конце концов услышал их своими собственными ушами. Я знал, что не люблю ее, знал, но теперь мне нужно было утверждать это, и все-таки я был в этом настолько уверен, что иногда, случалось, воображал себе, какой могла бы быть моя любовь к Одиль, что значило бы любить ее. И все время я возвращался к своему отрицательному убеждению: мне не нужно ничего воображать, я остро и реально это чувствую – я не люблю эту женщину. То я ненавидел Венсана, оставившего меня в этом непреодолимом смятении, то проклинал самого себя. Общество Одиль приносило мне больше всего страданий, я не мог думать ни о чем, кроме ее тела, и непристойность моих мыслей была обратно пропорциональна достигнутому уровню нашей дружбы. Это причиняло мне боль: я был так уверен в том, что не люблю ее! Лишенный той иллюзорной цели, к которой стремился, без конца пережевывая свое несчастье и свое одиночество, потеряв всякий интерес к жизни и смерти, я влачил жалкое существование, которое даже алкоголем не разбавлял, хотя вполне мог бы; я вздрагивал от отвращения при мысли, что этим можно было бы объяснить мое поведение и, видя, как меня рвет, изречь чепуху, вроде «он пьет, для того чтобы забыть». Я стойко сопротивлялся всякому слабоволию, которое было бы оправдано моим отчаянием, и добился того, что мог достаточно хорошо владеть собой, так что никто не замечал во мне никакой трещины. Но такое напряжение доводило меня до полусумасшествия.

Венсан больше не пытался объяснить мне меня самого; я знал, что он ошибается: это не уменьшило того почти абсолютного доверия, которое я питал к нему. Я чувствовал, что он присматривает за мной, меня это слегка раздражало: я считал, что я сам в состоянии следить за собой, и держался прямо против ветра, на краю тьмы. Наступили первые летние дни, и, поскольку мне совершенно нечем было занять время, я заранее содрогался перед надвигающейся пустотой. Тогда ко мне пришел Венсан.

– Что вы делаете этим летом? – спросил он.

– Ничего.

– Не уезжаете из Парижа?

– Зачем же мне уезжать из Парижа?

– Я вот еду в Грецию.

– Какая странная идея.

– Это не идея, а представившийся случай.

– Не питаю никакой охоты к осмотру развалин.

– А я все-таки собираюсь на них взглянуть. Вы не любите путешествовать?

Я колебался.

– Я хотел вам ответить: «Я ничего не люблю», но решил, что это слишком претенциозно. Мои родители много путешествовали, – прибавил я, – они брали меня с собой; я почти не помню эти поездки. Единственное путешествие, которое можно было бы записать на мой счет, это военные операции – странный способ увидеть страну.

– Марокко?

– Да. Там было что-то, что меня потрясло или, лучше сказать, дало толчок, что-то, чего я не понял, что-то, что не развилось, но живет во мне, теплится, как светильник, которого не затушит никакой ветер. Там началась моя жизнь. Я родился в сапогах и с феской на голове, я никогда вам этого не рассказывал? Ведь нет? Впрочем, я никому этого не рассказывал, разве только Одиль.

Я остановился: «Зачем я столько всего наговорил?» Но разве Венсан не был моим другом, так же как Одиль? Я задумался над тем, что она мне сказала, когда я поведал ей тайну своего рождения в один из дней нашей первой зимы. Вероятно, раз я родился, значит, я и умру, но возможно ли, чтобы я умер в ТОЙ жизни?

– Замечтались? – спросил Венсан.

Должно быть, он считал, что я думал об Одиль, но я думал только о себе.

– Прошел дождь, – вновь заговорил я, – и я шлепал по лужам. Облака плыли туда, куда их гнал ветер. Там сидел араб – он был один, и он смотрел на что-то, чего я не мог видеть. Вода отражала небо. Это происходило на дороге, что ведет от Бу Желу к Бад Фету вдоль городских стен. Вы знаете Марокко?

– Да, но не знаю Грецию.

– В Марокко нет развалин, за исключением тех, что раскапывают французы – удовольствия ради.

– Я надеюсь, что в Греции нет развалин. Вы не хотите поехать со мной, чтобы мы вместе убедились в этом?

– Вы хотите, чтобы я поехал в Грецию?

– Я не хочу: я приглашаю. Я вас приглашаю от имени Агростиса.

– Почему он меня приглашает?

– Вероятно, вы ему симпатичны. Он повезет нас туда на машине, мы проедем через всю Европу – чудесное путешествие! Две недели погостим у него в Глифаде. Это около Афин, на берегу моря. После чего он поедет в Египет к своим родителям, а мы… мы будем делать, что захотим. Кажется, для того, чтобы там жить, много денег не нужно. Съездим на острова, потом вернемся, как сможем. Билет на пароход стоит недорого – и вот мы уже снова в Марселе. Что вы на это скажете? Ваш дядя наверняка выдаст вам небольшой аванс. И не забудьте, что Агростис вас приглашает.

Я не очень хорошо понимал, что этот молодой человек мог ожидать от моего общества. Я его едва знал.

Через неделю я поджидал Одиль на террасе кафе, чтобы сообщить ей о своем отъезде.

– Ну, что же случилось? – спросила она меня ироничным и тревожным тоном.

– Ничего страшного. Я только хотел попрощаться с вами перед отъездом. Я еду в Грецию, – объявил я, очень довольный собой.

С минуту она молчала, потом сказала, что это, должно быть, будет прекрасное путешествие и что ей жаль, поскольку она не может поехать вместе со мной.

– Вы не можете, в самом деле? – сказал я, как будто бы до этого приглашал ее.