Производство пространства - Анри Лефевр

Пусть каждый посмотрит на окружающее его пространство. Что он видит? Видит ли он время? Он его переживает. Он внутри. Каждый видит только процессы. В природе время можно уловить в пространстве, внутри пространства, в его сердцевине: время дня, время года, высота солнца над горизонтом, положение луны и звезд на небе, холод и тепло, возраст каждого природного существа. Прежде чем природа была определена как слаборазвитое пространство, каждое место несло на себе свой возраст и, подобно древесному стволу, след породившего его времени. Время вписано в пространство, а пространство-природа есть лишь поэтическое и трагическое письмо времени-природы. Не будем уподобляться некоторым философам и говорить об упадке длительности или простом результате «эволюции». Но из современного социального пространства время исчезает совсем. Оно пишется лишь на измерительных приборах, особых, специальных: часах. Пережитое время, кроме времени труда, утрачивает социальную форму и интерес. Экономическое пространство подчиняет себе время; пространство же политическое изгоняет его как опасность, угрозу (для власти). Примат экономики и тем более политики влечет за собой господство пространства над временем. Значит, заблуждение относительно пространства, вполне возможно, на деле еще глубже затрагивает время – еще более близкое, более основополагающее, чем пространство. Время – главное «переживание», благо из благ, невидимое, нечитаемое. Его нельзя построить. Его можно потреблять, оно истощается, и наступает конец. Время оставляет по себе только следы. Оно прячется в пространстве под грудой заполняющих его осколков, от которых спешат избавиться: мусор загрязняет среду.

Разве не является очевидное избавление от времени одной из характерных черт современности? Разве не имеет оно более широкого значения, чем простое стирание следов, помарок на листе бумаги? Если время действительно оценивается в деньгах, если оно продается и покупается, как любой предмет (время – деньги!), то как таковое оно исчезает; это уже даже не одно из измерений пространства, а черновик или каракули, которые сотрутся после хорошей чистки. Затрагивает ли это избавление так называемое историческое время? Да, но в качестве символа. Логика визуализации и спациальности (насколько здесь вообще есть логика) отвергает время жизни, время как неотъемлемое благо. Время, возведенное в онтологическое достоинство философами, убито обществом.

Как же может столь тревожная, столь чудовищная операция совершаться тихо, без скандала? Как она может казаться «нормальной»? Ответ: она вписывается именно в социальные нормы, в нормативные виды деятельности. Не является ли триада, трио, модернистское триединство «читабельность – видимость – интеллигибельность» источником многих заблуждений и, хуже того, лжи?

Итак, мы снова удаляемся от социальной практики, возвращаемся к старым оппозициям видимости и реальности, правды и лжи, иллюзии и разоблачения – одним словом, к философии? И да и нет. Бесспорно, наш критический анализ есть продолжение философии, и об этом уже сказано ясно и определенно. Но «объект» критики смещается. Речь идет о практической и социальной деятельности, которая, по общему мнению, содержит и «показывает» истину, а на деле расчленяет пространство и «показывает» лживые результаты такого расчленения. Утверждают, будто показывают пространство с помощью самого пространства. Данная операция именуется «тавтологией»; это известный прием, которым легко пользоваться, а еще легче – злоупотреблять: перенос части на целое (метонимия). Перед нами изображения: фотографии, реклама, фильмы. Можно ли по картинке выявить заблуждение относительно пространства? Вряд ли. Если ошибка или иллюзия существует, то картинка включает ее в себя; она ее подкрепляет. Как бы «красива» они ни была, она находится внутри обсуждаемой «среды». Если ошибка состоит во фрагментации пространства – а иллюзия заключается в неведении этой дробности, – то ни одно изображение этой ошибки не разоблачит. Наоборот. Картинка расчленяет; картинка – это фрагмент пространства. Первое и последнее слово искусства изображения – вырезать и склеить. Где здесь заблуждение и иллюзия? Они и в глазах художников и их взгляде, в «объективе» фотографа, в карандаше рисовальщика и в его белом листе. Ошибка заключена в предметах, выделенных художником, и в группировке предметов, которую он создает. Если существует иллюзия, то оптический, визуальный мир является ее составной и составляющей частью, взятой и предвзятой стороной. Он фетишизирует абстракцию, предложенную норму. Он отделяет чистую форму от ее нечистого содержания, времени-переживания, времени повседневности и тела, отрывает от их непрозрачной плотности, от их тепла, их жизни и смерти. Картинка убивает – на свой манер. Как все знаки. Иногда, правда, нежность и жестокость художника преодолевают границы изображения. В нем проступает нечто, какая-то иная правда и иная реальность, помимо реальности и правды точности, освещения, читабельности, пластичности. Это относится в равной мере и к изображениям, и к звукам, к словам, к кирпичу и бетону, ко всем знакам[44].

Это пространство приводит к странным последствиям. Оно разжигает безудержное желание. Желание бурно устремляется в его прозрачность; оно завладевает этим (с виду) свободным местом. И тут же сникает. Его не ждет ни какой-то предмет, ни что-то желанное, ни творение, созданное его поступком. Оно тщетно стремится к полноте и удовлетворяется словами, риторикой желания. После такого разочарования пространство кажется пустым. Слова выражают эту пустоту. Непостижимо опустошенные, опустошающие пространства (это заслуживает долгого размышления). «Ничто не разрешено. Ничто не запрещено», – написал один житель. Чуждые пространства: гомогенные, рациональные, стесняющие сами по себе и при этом распавшиеся. Границ между ними нет. Исчезли границы между городом и деревней, между периферией и центрами, между пригородами и старой частью города, между зоной автомобилей и зоной людей. Между счастьем и несчастьем! И тем не менее все разделено, разбито на отдельные, не связанные между собой «лоты» и «островки» – «служебные объекты», жилые здания, жилищная среда; все пространства, подобно видам деятельности в социально-техническом разделении труда, имеют свою специализацию.

Можно сказать, что такое пространство предполагает и предлагает логику визуализации. Когда ряд оперативных действий направляется единой «логикой», то речь идет о стратегии, сознательной или бессознательной. Если существует «логика визуализации», следует показать, как она сформировалась и как используется. Надменная вертикаль домов-башен, публичных и особенно государственных зданий привносит в визуальный план наглую фаллическую или, вернее, фаллократическую символику; она демонстрирует себя, выставляет себя напоказ, но так, чтобы каждый зритель усмотрел в ней власть. Вертикаль, высота во все времена служили пространственным выражением присутствия власти, способной на насилие. Применительно к зрителю подобная весьма специфическая – хоть она и кажется многим «нормальной» и даже «естественной» – спациализация предполагает двоякую «логику», то есть двоякую стратегию. Логика метонимии состоит в постоянном, стимулируемом и навязываемом переносе части на целое (в доме, состоящем из поставленных друг на друга объемов, «жилых коробок», зритель и житель – почти совпадающие – сразу улавливают связь части с целым и сами улавливаются этой связью). Благодаря постоянному расширению масштаба этот перенос компенсирует все, что есть смехотворного в малых объемах; он полагает, предполагает, предлагает гомогенное разделение локусов; в пределе он приобретает логический, то есть тавтологический, оборот: пространство содержит пространство, зримое содержит зримое, а коробка вкладывается в коробку.

Вторая «логика», которую предполагает такая спациализация, – это логика (стратегия) метафоры или, вернее, непрерывной метафоризации. Тела живых людей, «пользователей», захваченные шестеренками частей пространства, захвачены также и отношениями аналогии (если изъясняться философским языком): изображениями, знаками и символами. Вынесенные за собственные пределы, человеческие тела на глазах опустошаются: их со всех сторон призывают, приглашают, умоляют, предлагая вместо живых тел двойников – приукрашенных, улыбающихся, счастливых; их изгоняют ровно настолько, насколько предложение отвечает некоей «потребности», которой, впрочем, само же и помогает оформиться. Вторжение информации, массированное поступление сообщений смыкается с обратным процессом: отсечением от самого тела его жизни, его желания. Даже автомобили функционируют как аналоги – они одновременно и продолжение тела, и передвижной дом, принимающий в себя блуждающие тела. Для этого телесного «переноса» одних лишь слов, дисперсных фрагментов речи было бы недостаточно: необходимы глаза и существующее пространство.