Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Надзирательницы выводили узниц, передавали их в руки эсэсовцев, а это значит, всему конец. Нет, нет, я уже стою прямо. Нельзя вселять отчаяние в души товарищей. Это я только на минуточку пошатнулась, только на минуточку меня смутила пустая надежда на спасение. А Анка Шебестова, молодая работница и верная подруга Елены, вошла торжественная, сосредоточенная, спокойная, строгая. В мае у нее должна была быть свадьба, а сейчас она идет на смерть. Каких только узниц здесь нет: пожилые женщины, девушки, у которых вся жизнь была впереди, теперь она обрывается. Есть здесь матери — бог весть, что теперь станется с их детьми, — есть жены революционеров, скрывшихся в подполье или за границу, жены арестованных и вдовы казненных, работницы, учительницы, продавщицы, сестры Красного Креста и старые поборницы женских прав. Вон ту полную седую женщину в молодости называли «Орлеанской девой». Она боролась за женское образование, отстаивала избирательные права женщин. Когда-то ее высмеивали, теперь она идет на смерть за то, что отказалась подписать от имени чешских женщин верноподданническое обращение к империи. Ага, здесь и «тетя Чистая», самоотверженная патриотка, работавшая в мастерской химической чистки. Через ее посредство и с помощью еще одной связной Елена получала русские тексты для переводов.

Среди заключенных были и совсем отсталые женщины, попавшие сюда по странной игре случая, которую так любит гестапо. Вот эту тугоухую бабку, безземельную крестьянку из Радлиц, Елена не раз видела на прогулках в тюремном дворе. Бабка сидела за то, что незаконно продала из-под полы несколько литров молока женщине с целым выводком детей, а соседка донесла на нее. Когда среди заключенных разнеслась весть о покушении на Гейдриха, бабка усиленно допытывалась, кто такой «Геринк» и что с ним такое приключилось. Она, мол, знала одного Геринка, ювелира со Спаленой улицы, — может, это он? Теперь ее расстреляют за «одобрение покушения на германского протектора».

Была тут и молодая цыганка. Она тоже совершенно не понимала, что происходит вокруг. Когда ее вывели из камеры, она засмеялась, радуясь, что ее теперь выпустят.

Но большинство узниц были сознательными патриотками. Все эти мамаши, тетушки, кумы, такие простые и будничные, охотно толковавшие о хлебе насущном, — это был проданный и связанный по рукам и ногам чешский народ, который, несмотря ни на что, словом и делом сопротивлялся чужеземцам, хотел изгнать их, рвался к свободе. Правда, представления о свободе были разные. «Соколки», «маффистки»[52], патриотки старого закала мечтали о прежней республике, которую для них олицетворяли Масарик на коне, легионеры в Граде и Промысловый банк у Прашной браны. Коммунистам было ясно, что после войны от старых представлений не останется камня на камне, и они готовились, засучив рукава, строить новый мир. Но всех узниц объединяла общая ненависть к захватчикам и надежда на освобождение, которое принесет Красная Армия. А сейчас они шли умирать.

Погодите, подруги! Мужчинам связали руки, а нам нет — значит, это только отправка в концлагерь. То, что раньше считалось бедой, сейчас показалось удачей. О, господи, как легко стало при мысли, что предстоит поездка в лагерь, а не расстрел. Пусть даже на сопроводительном документе стоят роковые буквы «R.U.» («Rückkehr unerwünscht»), пусть даже там, в Германии или в Польше, Елену ждет смерть! Но во-первых, это не сейчас, и это самое главное, а во-вторых, еще не раз, быть может, тебе повезет и ты избежишь смерти. В концлагерь тебя отправят поездом — а мало ли что может случиться в дороге. Известно, как часты на железных дорогах диверсии, крушения. Тоник с Войтой занимались этим… Что, если и наш поезд потерпит крушение! Поезд сходит с рельс, паника, и я исчезаю… Или, например, воздушный налет. Разве несколько дней назад не было большого налета на Пльзень? Погибнуть от бомбы или увечья не страшно, это отличная смерть по сравнению с казнью. Да и зачем обязательно гибнуть? Можно быть раненой и пролежать в больнице до тех пор, пока русские погонят немцев из Керчи и Севастополя, как погнали их уже от Москвы. Жизнь каждой из узниц гитлеровской тюрьмы Панкрац связана прочными нитями с продвижением Красной Армии. Только бы выиграть время! Каждый лишний день — это благо. Жить можно и в концентрационном лагере, и там можно дождаться свободы. Подумать только! Дожить до победы! Голова кружится при мысли об этом…

Женщинам не связали рук. А так как в каждом живом человеке в минуты волнения и страха теплится искорка надежды, эта искорка сейчас вспыхнула и разгорелась пламенем. Общее настроение захватило и Елену. Она нахмурилась и рассердилась на себя. К чему? Такая неуравновешенность только ослабляет человека. Скорей бы уж гестаповцы взялись за дело и всему пришел бы конец. Елена ждала в тюремном коридоре всего-навсего полчаса. Последние ее минуты. Но именно эти минуты, как ни странно, показались ей вечностью.

Наконец узниц загнали в «Зеленый Антон», туда же вскочили эсэсовцы с револьверами в руках, дверцы захлопнулись, и машина помчалась. На улице все еще было светло, — долгий день, летнее время, — но в закрытой машине царил полумрак. Через затянутую решеткой отдушину нельзя было разглядеть, где они едут. Но определить направление было возможно. Прижатые друг к другу женщины напрягали слух и каждой мышцей своих измученных тел воспринимали эту езду. Они уже знали привычный толчок при выезде из тюремных ворот на улицу, знали звук перевода скоростей, знали короткий гул, когда машина проезжала под Нусельским виадуком. Сейчас их везли под гору знакомым маршрутом, которым обычно возили на допрос. Вильсонов и Масариков вокзалы расположены недалеко от дворца Печека, так что если машина не переедет через мост — значит, мы спасены, подруги! Ну а если мост, тогда мы едем в Кобылисы.

Узницы знали, что переезд через мост решает все. Но ни одна из них не произнесла вслух ни слова.

Рядом с Еленкой сидела Тоничка Северинова, молодая женщина, впервые готовившаяся стать матерью. Ее недавно арестовали на вокзале, где она пыталась передать в вагон кусок хлеба пленному русскому солдату. Тоничка прижалась к Елене. Прижалась не только потому, что в машине было тесно, но и потому, что ей было страшно и тянуло к близкому человеку. А машина мчалась и мчалась, свернула направо и все не останавливалась. Гладкая мостовая вдруг кончилась, заключенных тряхнуло. Тоничка ухватилась за руку Елены.

— Ему это не повредит? — спросила она, думая о будущем ребенке, и этот вопрос показался Елене безумным.

— Не повредит! — тихо успокоила она Тоничку и улыбнулась ей, собрав все силы, улыбнулась той самой «военной улыбкой», которой улыбалась когда-то своему мужу ее мать Нелла. Как будто теперь это не все равно!

Машина с шумом прошла по мосту… «Очевидно, это мост на Штванице, девчонкой я ездила туда играть в теннис… Для мамы это будет страшный удар… Интересно, видны ли отсюда Градчаны? — Елена старалась, но никак не могла вспомнить. — Как это я раньше не обращала внимания!»

Словно в ответ на ее мысли в темной машине раздалось пение. Женщины запели «Где родина моя»[53]. Словно порыв ветра ворвался в сердце Елены. Серебряный ветер, пронизанный солнцем, дождем и благоуханием родной земли, увлек Елену с собой, и она запела вместе со всеми. Вначале в голосах узниц отражались неуверенность и страх. Но мелодия ширилась, становилась сильнее и чище, узницы пели, и с них, как увядшие листья с веток, опадали боязнь, страдание и тоска. Словно свет и воздух ворвались вместе с гимном в этот гроб на колесах. Елене казалось, что песня зрительно ощутима.

Шум воды в лугах зеленых,гул лесов на горных склонах,птичий свист в садах весной —всюду словно рай земной![54]

Внутреннему взору Елены представилась картина, которую она — в те годы счастливая жена и мать — видела, возвращаясь с Тоником и Митей на родину после нескольких лет разлуки. Весенняя земля цвела, яблони стояли в девичьей фате, миллионы цветов виднелись за оградами, и на эти цветы слетались пчелы святого Прокопа. Яблони, выращенные чешскими братьями-садоводами, как веселые подружки, выстроились вдоль дорог по всей Чехии вперемежку с цветущими черешнями.

А переполненная машина мчалась по Голешовицкой набережной мимо боен, и обреченные женщины пели в ней «Где родина моя». Как когда-то Елена пела в школе, как пел Митя и будут петь его дети, как поют чехословацкие солдаты в степях Бузулука и на меловых берегах Великобритании — в разных концах света, по обе стороны креста, на котором гитлеровцы распяли чешский народ. Узницы пели, и перед ними, как наяву, вставало прекрасное лицо родины — черные брови лесов, голубые глаза озер, львиная грива желтеющих нив и тонкие жилки дорог и тропинок, где встречается человек с человеком, милая с милым, край, где природа укрощена и приручена трудолюбивым народом, край, украшенный трудом поколений, зеленая Чехия, белые города, красные трубы на фоне синих гор. Эти горы снова станут нашими! Нашими станут истоки рек, все вернется в руки твои, чешский народ!