Библия-Миллениум. Книга 1 - Лилия Курпатова-Ким

Елкана потребовал, чтобы младшего сына оставили ему. В обмен он соглашался с имущественным иском жены. Фенана, недолго поразмыслив, согласилась.

Сцена ее прощания с сыном врезалась мне в память настолько, что я могу воспроизвести ее в деталях.

Как всегда, накрапывал мелкий дождь. Стоя перед зданием суда на неровной выщербленной мостовой, Фенана, одетая в измятую темную юбку, бесформенную вязаную кофту, с развевающимися волосами, оттолкнула от себя младшего сына с криком: «Уходи! Мне не нужен сын-предатель!» Старший брат ударил его, и малыш упал лицом в огромную лужу. И плакал, и плакал — я выскочила из машины, подняла его и прижала к себе, грязного, плачущего. Он вырвался и плюнул мне в лицо: «Ненавижу тебя! Ненавижу!» Самуил заревел от возмущения в своем детском кресле на переднем сиденье… Елкана, вышедший из дверей, подхватил сына на руки: «Мальчик мой, тихо… Не плачь… Все позади…» В этот день стало ясно, что вместе нам не быть. Я сама собрала Елкане его вещи.

Через некоторое время я узнала, что Фенана отправила старшего сына к матери в деревню и снова вышла замуж. Она была опять беременна. Елкана с сыном жили дружно, мальчик стал постепенно забывать эти страшные события. Ночами ему иногда снились кошмары, что мать и брат бросают его в диком, полном хищников лесу. Тогда он просыпался, задыхаясь, весь в холодном поту. Врачи поставили ему диагноз — астма. Он ненавидит меня по сей день. Елкана навещает нас с Самуилом, так, чтобы сын не знал.

Самуил считает меня родной матерью — так оно в сущности и есть: я кормила его грудью, растила, только что не рожала. Иногда он спрашивает, кто его отец и будут ли у него братья и сестры. Я не знаю, что ему говорить. Он подозревает, что Елкана его отец…

Господи! Ну почему мы сразу не догадались усыновить ребенка?!

Наверное, потому, что слишком уж упорно цеплялись за свои мечты…

РУФЬ

Я думаю, что у сатаны лицо моей матери. Во всяком случае, эта догадка подтвердилась на похоронах моего мужа. Мать изо всех сил старалась придать своему лицу выражение скорби, но эта мрачная мина оказалась не чем иным, как ликом дьявола на вершине величия. Я схватилась за крест на груди и сжала его изо всех сил, так что перекладины впились мне в ладони до синяков.

Жизнь моя закончилась вместе с последним выдохом Хилеона. Я повисла между тем светом и этим, не в состоянии оказаться ни в одном из них. Жизнь никогда еще не была более бессмысленной, но покончить с собой у меня все еще не хватало духу, может быть, отчасти оттого, что последними словами Хилеона было: «Пожалуйста, живи счастливо». Он очень любил просить меня о какой-нибудь немыслимо сложной мелочи.

Мы стояли по разные стороны гроба моего мужа — я справа, а моя мать слева. Даже мертвый он разделяет нас. Поразительный, удивительный, красивый… и совершенно мертвый.

Мать моего мужа Ноеминь рядом со мной слегка покачивается из стороны в сторону и что-то бормочет себе под нос. Счастливая — разум оставил ее, она не видит дьявольского лица моей матери, этого гроба, этого дня, этой жизни, и, вообще, я думаю, она скоро умрет своей смертью. Служащие крематория нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, им не терпится отправить бесценные для нас останки в жерло печи, моя мать тоже переминается с ноги на ногу — она пришла на похороны моего мужа в черном костюме с блестками и в туфлях на высоком каблуке, чтобы выглядеть торжественно. У нее получилось — среди нас всех, измятых, замученных, с черными кругами под опухшими веками и отсутствующим взором, она выглядит блестяще. Именно в таком наряде она не пришла к нам на свадьбу. Купила этот костюм и не пришла. Проспала. А костюм остался, вот она и надела его на похороны.

Сейчас эта сцена стоит у меня перед глазами. Это плохо. Я отчетливо слышу у себя в ушах голос Хилеона: «Ну о чем ты думаешь, Руфь? У тебя муж умер, а ты думаешь о своей матери!»

Я сижу посреди комнаты среди горы вещей, наверное, мне нужно уйти. Теперь я вдова.

— Не переживай так: ты еще молодая, детей у тебя нет. Ты еще выйдешь замуж. Я сделала ремонт в твоей комнате. Нужно будет договориться перевезти твои вещи… — мать строит планы по поводу моей жизни.

Я услышала только: «Детей у тебя нет» — и разрыдалась. Мать принялась меня успокаивать, однако на лице ее досада, что я не понимаю, как она все хорошо придумала и устроила. «А я не хочу жить! Я не хочу больше жить! Мама! Слышишь! Я, твоя дочь, не хочу жить!» — крик раздается у меня внутри, продолжаясь надрывным эхом, обращенный в черную дыру, оставшуюся от моей души, куда я все более и более погружаюсь.

Апатия не позволяет мне быстро собирать вещи. Посреди комнаты уже неделю стоит большая картонная коробка, куда я только еще собираюсь что-то уложить. Зато вокруг разложено много вещей, все они что-то значат, все они хранят память прикосновений Хилеона, особенно кровать, я лежу, прижавшись к ней всем телом, в надежде, что именно этой ночью не проснусь. Однако я просыпаюсь. Ноеминь поражает меня — она моет и чистит квартиру, готовит, стирает, бегает в магазин, а я ничего не могу делать. Ложусь в постель и мучительно засыпаю тяжелым сном, от которого наутро ужасно болит голова. Она не торопит меня с переездом, а я ничего об этом не говорю. Так по какому-то молчаливому договору мы продолжаем оттягивать этот разговор.

Поняв, что не умерла, я вскакиваю с диким криком, в бешенстве, в приступе ярости, ненависти к себе, осознавая, что необходимо что-нибудь сделать! Выбежать на улицу, нестись со всех ног в любом направлении! Хватит! Я схожу с ума. Я понимаю, что если сейчас не сделаю хоть что-нибудь, то Хилеон со мной… разведется.

Выйдя на кухню, я застаю Ноеминь за кромсанием зелени. Абсолютно бесполезное занятие, в результате которого килограммы петрушки и укропа превращаются в зеленую мокрую пыль, быстро высыхают и желтеют. Но она так бодро и деловито этим занимается, что я поневоле к ней присоединяюсь и вот уже незаметно для себя остервенело крошу ни в чем не повинный укроп в такую же мелкую пыль, как и Ноеминь.

— Я волнуюсь, Хилеон так устает.

— Да, просто невозможно.

Это первые слова, которые мы сказали друг другу за три недели. В этот день мне стало понятно, что я ни за что на свете не вернусь к своей матери.

— Руфь, он же умер. — Ноеминь смотрит мне прямо в глаза.

— Я знаю, — отвечаю я ей так же в упор.

Некоторое время мы стоим, глядя друг на друга. Затем она опускает глаза, смотрит на доску и продолжает:

— Я погладила ему рубашки.

— Хорошо, я повешу.

Затем мы обсудили дела моего мужа, ее сына на работе, она немного рассказала, как он был маленьким. И чувство, что он вот-вот зайдет в дверь, стало нестерпимым, и я пошла открывать. Но Хилеона там не было…

— Где-то задержался… — говорю я и немного скисаю.

— Ну, дела, наверное…

— Конечно, а что же еще может быть?!

Так, в общем, некоторое время мы и жили… старясь изо всех сил делать вид, что ничего не произошло. Однако, когда через три месяца Хилеон так и не пришел с работы, меня охватила паника. Я почувствовала себя одинокой. Ворочалась в своей кровати, сгорая от желания и мучаясь от бессилия хоть что-то сделать… И я не выдержала, разрыдалась в голос. Ноеминь проснулась, пришла ко мне, и мы голосили на весь дом, царапая себе лица и вырывая волосы.

На следующий день я оделась во все черное, убрала волосы под платок и пошла в крематорий забрать урну с пеплом Хилеона.

Никогда в моей жизни ночи еще не были столь долгими и душными. Я металась в кровати, не в силах унять желания. Руки, плечи, губы Хилеона мерещились мне постоянно, я чувствовала их мимолетные касания и, не в силах удержать их на своей коже, впадала в отчаянье. В то же время другие мужчины вызывали у меня отвращение. Мысль о том, что кто-то другой может дотронуться до меня, вызывала неприятный холодок вдоль позвоночника, как будто я дотронулась до жабы.

Я прижималась к свернутому в несколько раз одеялу, обнимала его ногами, старалась уложить так, чтобы казалось, что я сплю на плече мужа. И только когда мне удавалось достичь этой иллюзии, засыпала. А когда не выходило — плакала, плакала ночи напролет от бессилия что-либо изменить, от неосязаемости воспоминаний. Я старалась не смотреть фотографии. Хотела удержать в памяти движения, объем, форму, чувства, бархат кожи, взгляд… Страшно боялась, что место всего этого могут занять плоские картинки. Хилеон должен жить в моем сердце, а не на фотобумаге!

Мы так и не придумали, что делать с пеплом. Просто игнорировали этот вопрос как таковой. Пепел стоял в укромном углу, где его никто не тревожил, никто не решался взглянуть на урну, но ее присутствие в доме действовало успокаивающе. Некий дух, несколько граммов, в которые обратилось тело, казались экстрактом, звеном между нами и душой, ушедшей от нас навсегда. Мы можем сколько угодно прокручивать в своей памяти воспоминания, дополняя их, выдумывая какие-то детали и еще Бог знает что… Но это все даже не стереокино. Не чувствовать запаха, не слышать, не касаться… вот что значит действительно кого-то потерять!