Аватар судьбы - Анна и Сергей Литвиновы

Мой оппонент, как ни умел владеть собой, поплыл, оказался в состоянии грогги. Я постарался его ободрить. Но мы можем, молвил я, замять это дело. Под словом мы, пояснил я, понимается, конечно, Комитет госбезопасности. Вы прекрасный врач, подлил я елею, и преданный делу социализма человек. Совсем не нужно ни партии, ни народу, чтобы вы потеряли профессию и сгнили в лагерях. Поэтому наш отдел и я лично готовы походатайствовать перед милицией и прокуратурой, чтобы показания, касающиеся лично вас, были из уголовного дела изъяты. Однако для такого хода я должен иметь обоснования – иначе меня просто не поймет начальство. Так что вы должны подписать бумагу о том, что становитесь секретным сотрудником. И отныне будете время от времени информировать нас – о ваших коллегах, пациентах, их разговорах и настроениях.

Вы можете спросить меня (продолжил старый американец), отчего я выбрал так называемую «вербовку под флагом», а не признался впрямую, что работаю на ЦРУ, и не пообещал моему контрагенту, как пел ваш замечательный Высоцкий, «деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин». Но я, во‑первых, категорически не хотел расшифровывать себя ни перед кем из русских – тем более перед своим агентом, то есть по определению человеком зависимым и нестойким. А во‑вторых, надо понимать (а я тогда понимал), каким жупелом для советских людей была сама эта аббревиатура из трех букв: «Ц», «Р» и «У». Человек, завербованный американцами, очень просто мог бы не выдержать психологического давления и в конце концов побежать сдаваться, как тогда говорили, в компетентные советские органы. Сдаваться – и сдавать меня. А даже если нет, работа на западную разведку стала бы для товарища сильнейшим источником фрустрации. Поэтому он мог начать пить, болтать, пытаться покончить с собой. Иное дело – своя, почти родная советская спецслужба! В сталинские годы по отношению к ней воспитали не только страх, но и уважение. Помогать чекистам – в шестидесятые годы для советского человека в этом еще не было (или почти не было) ничего зазорного. Наоборот, сей факт мог возвысить моего контрагента в собственных глазах, что я и попытался простимулировать в первой же нашей беседе.

Я сказал Петюне, что западные спецслужбы проявляют сугубый интерес к здоровью советских лидеров и лучших людей страны (это, наверное, было правдой). Кроме того, они готовят террористические акты против видных деятелей Советского Союза (это было доподлинной истиной, мне ли не знать!) – в том числе, возможно, с помощью завербованных врачей и другого медперсонала. Поэтому нам (то есть тайной полиции) требуется (продолжил я) ясная, точная, правдивая и квалифицированная информация из первых уст: как доктора и медсестры ведут себя, о чем они говорят и насколько правильное и своевременное лечение оказывают высокопоставленным пациентам.

Я попросил Петюню собственноручно написать расписку в том, что он обязуется выполнять задания комитета и держать информацию об этом в строжайшей тайне. Мы с ним договорились о встречах примерно раз в неделю, на открытом воздухе. Чтобы точно условиться о свидании, я буду звонить ему на работу или домой. А в качестве объяснения (для мамы, знакомых или коллег), куда он идет и с кем встречается, будет следующее: я, дескать, букинист, снабжаю его редкими книжками.

Теперь мне оставалось ждать. Но не только. Требовалось также заранее получить точную и исчерпывающую информацию, когда моя мишень номер один попадет в больницу на улице Грановского. Для этого я выспрашивал не только Петюню, но и большегрудую Евгению (связь с которой не прерывал). Кто у них лечится? Кто собирается лечиться? Вдобавок я готовил для Петра мотивацию – чтобы мое задание, когда я его озвучу, не обрушилось на агента как снег на голову и не погребло его под собой, не парализовало.

Наши встречи проходили регулярно, еженедельно. И я стал исподволь и словно невзначай рассказывать ему, что видные советские ученые, в том числе академики, творцы ракетно-ядерного щита, в личных беседах между собой и даже среди домочадцев или знакомых все чаще выражают недовольство советским строем и политикой, которую проводит партия и правительство. Многие недовольны наметившимся после снятия Хрущева поворотом к подвинчиванию гаек и называют это попыткой реабилитации сталинизма. Поэтому есть опасение, что некоторые из крупных советских деятелей науки и культуры способны встать на путь прямого предательства. В частности, они готовятся к подписанию писем, направленных против советской власти, а также к раздаче интервью западным корреспондентам. Тогда, в шестидесятые годы, для правоверного советского человека это было сильнейшее обвинение! А в качестве негативных примеров я называл академиков Сахарова, Арцимовича, Тамма, Капицу, Леонтовича[7] и – мою мишень номер один.

Во времена нашего плотного общения с Петюней и Евгенией (перед которой я не открывался, а просто использовал ее природную женскую говорливость) я вдруг узнал, что в клинику на Грановского ложится моя «мишень номер два». Кто бы мог подумать, что ему, при его богатырском здоровье и юном возрасте, понадобится медицинское вмешательство! Какая восхитительная возможность неожиданно открылась для меня – расправиться с ним руками Петра! Но вскоре оказалось, что «мишени-два» в «кремлевке» даже не потребуется анестезиолог – операцию ему будут делать пустяковую, всего лишь удаление миндалин. И для того, чтобы к нему подобраться, мне придется заплести кружева своей следующей операции, о которой речь впереди.

А пока о цели номер один. В конце шестьдесят пятого я, наконец, узнал, что мой академик и дважды герой сразу после Нового года ложится в клинику на Грановского. Ему предстоит операция, не самая сложная – на прямой кишке. Оперировать станет ни много ни мало сам министр здравоохранения СССР. Анестезия, разумеется, потребуется. И тут наступил решительный момент, ради которого я и работал все это время с Петюней. Мы встретились, и я сказал ему: ты должен добиться, чтобы тебя назначили на эту операцию. А потом ты обязан сделать все, чтобы пациент не проснулся. Разумеется, в первый момент мой агент очумел. Он вскричал: «Но почему?! За что вы его убиваете?!» Я спокойно объяснил товарищу (что было враньем от первого до последнего слова, однако излагал я очень внушительно): дескать, по нашим достоверным сведениям, секретный академик собирается в самое ближайшее время предать родину и переметнуться на Запад. Он готовится делать заявления, порочащие советский строй и нашу действительность. Запретить ему выезжать из страны мы можем, но заткнуть рот вряд ли получится. Ущерб, который ученый нанесет репутации Советского Союза, будет огромным и неисчислимым. Вдобавок он способен выдать наши наиболее важные тайны о ракетно-ядерном щите. Поэтому на самом высоком уровне, на Политбюро ЦК, было принято абсолютно секретное единогласное решение его устранить. Самым удобным будет, если человек падет жертвой врачебной ошибки. Никто никого ни в чем не заподозрит. Академик человек немолодой, лег на операцию, а сердце не выдержало. Бывает. Поэтому тебе, Петюня, предстоит совершить ту самую небольшую врачебную даже не ошибку, а небрежность, неточность, за которую тебя начальство, возможно, даже не пожурит. (Мы к тому времени уже перешли на «ты».) Ну а если вдруг твое упущение будет замечено вышестоящими – что тебе может грозить? Самое большее – выговор за халатность. А даже если вдруг примут решение тебя уволить, мы, комитет, быстро найдем тебе работу, не менее престижную и гораздо более высокооплачиваемую.

Петюня, правда, заартачился: «Почему я?! – кричал он. – Я обязался предоставлять информацию, а не участвовать в ликвидациях! Я врач, а не убийца!» Но тогда я строго сказал ему: «О твоем мужеложестве не забыли. И если ты откажешься выполнить наше задание, на следующий день после того, как академик, отходя от успешной операции, придет в себя, прокуратура возбудит дело о твоем гомосексуализме». И бедняга понурился, сник.

Я понял, что в принципе он готов выполнить задание. Угроза распрощаться с карьерой, спокойной и сытой жизнью была для него совсем не пустым звуком. Конечно, стать убийцей тоже нелегко. Я постарался в дни, остающиеся до операции, больше бывать рядом с ним. Рассказывал ему байки о замечательных чекистах, ухитрявшихся осуществлять ликвидации в гораздо более трудных условиях буржуазного Запада: убийство Троцкого, например, или Бандеры. Я говорил о том, какой ореол уважения окружит его среди сотрудников комитета – ведь он уничтожит предателя родины. И посулил хорошее денежное вознаграждение, а также помощь в быстрой защите докторской диссертации и должность завотделением.