Первая любовь королевы - Роксана Михайловна Гедеон

отделаться от тайных мечтаний о ней как о женщине и желал, чтобы имя дочери напоминало о ней? Сесилия не допытывалась. К чудачествам его светлости она привыкла, да ей и все равно было. Новорожденная, как и все прочие дети, не особенно ее занимала. Она знала, что о девочке заботятся придворные дамы и кормилица, а как там ее зовут — дело десятое.

Гонец из Лондона прибыл вскоре после этого разговора. Герцог, по своему обыкновению, упражнялся перед супругой в красноречии. Вслух разглагольствовал о своем будущем, произносил воображаемые речи, вышагивая из угла в угол, а леди Сесилия, еще не вполне оправившаяся после родов, полулежала у распахнутого окна, обложенная подушками, и вышивала шелком кушак для своего обожаемого сына Джорджа, не всегда и прислушиваясь к тому, что говорил муж.

Гонца, как и было приказано, тотчас провели к герцогу. Его светлость с радостным возгласом бросился навстречу запыленному путнику:

— Ба, как же долго я ждал! Ну-ка, выкладывай, приятель! — Герцог был фамильярен и весел, заранее наслаждаясь тем, что услышит. — Не иначе как Генрих поссорился с Маргаритой и выбрался из-под ее башмака? А что? Пожалуй, не такой уж он и слабый король! Может, дружочек, ты даже сообщишь мне, что в Лондоне повсюду называют Маргариту шлюхой, а Генрих повелел взять ее под стражу за измену?

Действительно, по старым законам королева, совершившая прелюбодеяние, могла быть приговорена к смерти или, по крайней мере, к вечному заточению. Правда, закон этот редко применялся, а любое его применение могло бы наделать шуму на целые века[39]. Впрочем, герцог Йорк мыслил трезво и не ждал казни королевы. Он ждал ее удаления, размолвки, разрыва с Генрихом. Однако гонец, меняясь в лице, в замешательстве пробормотал, что ничего о короле или королеве ему не известно.

— Да как же это? Разве ты не из Лондона прискакал?

— Из Лондона, мой господин, воистину так. Но известия у меня иные, и вовсе не такие уж… — он на миг запнулся, — не такие уж хорошие.

Испуганный тем, что герцог, по-видимому, ждал одних вестей, а получит совсем другие, гонец терял голос и запинался. С грехом пополам ему удалось рассказать, что Анна Йоркская по воле короля выдана за герцога Эксетера. Услышав такое, даже леди Сесилия напряглась всем телом. Лицо Ричарда Йорка побагровело.

— Черт возьми! Как это? Да ты понимаешь ли, что говоришь? По воле короля! Еще чего выдумал — король и не вообразит такого!

Если это и правда, то случилось такое только по воле королевы! — Опомнившись, подавляя мгновенно вспыхнувший гнев, герцог отступил на шаг: — Откуда ты все это взял, друг мой? Верны ли твои сведения?

— Клянусь вам, что не выдумал ни слова…

— Ну, а все остальное? Вот Говарды, например? Что с ними?

— Оба в Тауэре, мой господин, так же, как и их люди, насколько мне известно. О короле говорят, что он немного болен, но королева неотлучно при нем… В Вестминстер никого из посторонних не допускают, все входы закрыты.

— Так, значит, мою дочь, мою обожаемую Анну… посмели насильно выдать за этого мерзкого ланкастерского пса?

— Увы, именно так, милорд.

— Не спросив меня, будто я виллан[40] какой-нибудь… Ты утверждаешь, что это действительно случилось?

— Да, и позавчера епископ Солсбери обвенчал их! — воскликнул гонец, в отчаянии от того, что ему не верят.

— А мое согласие? — взревел герцог. — А брачный договор? Где же закон? Это все беззаконие! Я не позволю обращаться со мной как с каким-нибудь простолюдином! Я удушу эту шлюху!

Его кулаки сжимались, лицо багровело все больше, на шее вздулись вены. Гонец, превозмогая страх, добавил:

— Говорят, что такова была воля короля, а раз так, то вы будто бы не можете возражать…

— Ага! Значит, вот как! Это мы еще посмотрим!

Как всегда, когда дело касалось детей, герцог Йорк становился страшен. Он любил их всех, дочерей и сыновей, они были источником его невероятной гордости и самых смелых надежд, он оберегал их с невероятной для многих отцов заботой и за каждого из них отдал бы жизнь. Не помня себя, он рванулся к окну, разрывая на себе ворот пурпуэна[41] и вдыхая воздух, наклонился, опираясь обеими могучими руками на подушки, которыми была обложена леди Сесилия, и стоял так какое-то время, тяжело дыша. Затем, не говоря ни слова, ринулся через огромный зал к выходу.

— Я убью их всех! Они ответят мне за Анну, они еще пожалеют!

— Милорд, куда вы направляетесь?! — окликнула его леди

Сесилия. — Разве вы не слышали, что никому нет доступа в Вестминстер? Король не примет вас! И может статься, это просто ловушка!

Это было резонное предположение. Но остановило оно герцога лишь на миг. В следующий момент он уже отмахнулся от предупреждения супруги:

— Э! Чтоб я боялся этой французской ведьмы!

Пылая яростью, герцог забыл об осторожности и не желал ждать ни минуты. Благоразумие, соображения целесообразности — все было отодвинуто на задний план. Через пару часов он уже покинул Хэмбли, мчался в Лондон, сопровождаемый крошечной свитой и двумя оруженосцами, и одна только мысль была у него в голове: о жестоком оскорблении, об Анне, попавшей так неожиданно в руки этому морскому ястребу, и о том, что когда-нибудь, непременно, это уж как пить дать, французская шлюха, измыслившая такую пакость, ответит за все.

7

Короля Генриха и раньше-то не было причин бояться или уважать. В лучшем для него случае его считали праведником, едва ли не святым. Но что это, скажите на милость, за репутация для монарха, которому вручена страна, находящаяся в упадке? Склонность к чудачествам и нерешительность и раньше изрядно подрывали авторитет Генриха. Теперь же, когда он превратился в умственную развалину, стал почти что трупом, вообще казалось немыслимым показать его людям.

Изредка навещая супруга в его покоях, королева мрачно думала: «Почему именно он? Почему так не вовремя? Почему, по крайней мере, если этому суждено было случиться, он не сошел с ума тогда, когда герцог Сомерсет был в Англии?» То, что произошло с Генрихом, поставило перед ней тысячу вопросов, один неразрешимее другого. До того тяжкие заботы легли на ее плечи, что Маргарита, будучи на восьмом месяце беременности, начинала полагать, что Генрих, мучивший ее всю жизнь своими причудами, теперь ухитрится навредить и ребенку.

За королем хорошо ухаживали, верный Бартон прилагал все усилия к этому, но состояние Генриха VI оставалось плачевным. «Сознание полностью помрачено», — так говорили лекари. Король не мог передвигаться, лежал, как мертвец, не слышал голосов,