Проклятие королей - Филиппа Грегори

Повитухи кричат, чтобы она тужилась, а потом вдруг:

– Стойте! Стойте!

И мы слышим, мы все слышим тихий булькающий плач.

– Мой ребенок? – задумчиво спрашивает королева.

Его поднимают, – он сучит ножками, пуповина еще свисает, – и кладут на ее опавший содрогающийся живот.

– Мальчик, – произносит кто-то в тихом изумлении. – Господи, какое чудо.

Пуповину обрезают, туго пеленают младенца, потом обкладывают Катерину теплыми простынями и дают ей ребенка.

– Мальчик для Англии.

– Мой малыш, – шепчет она, и ее лицо светится радостью и любовью.

Мне кажется, она похожа на изображение Девы Марии, она словно держит благодать Божью в объятиях.

– Маргарет, – шепотом говорит она, – отправьте известие королю…

Ее лицо меняется, ребенок едва заметно шевелится, его спина выгибается, кажется, он давится.

– Что такое? – спрашивает Катерина. – Что с ним?

Кормилица, уже шагнувшая вперед и расшнуровывавшая платье на груди, отступает, словно боится прикоснуться к младенцу, повитуха поднимает глаза от таза с водой и тряпками и кидается к ребенку, говоря:

– Шлепните его по спине! – словно ему нужно снова родиться и сделать первый вдох.

Катерина твердит:

– Возьмите его! Спасите! – и подается вперед, сидя в кровати, чтобы сунуть его повитухе. – Что с ним? Что случилось?

Повитуха накрывает ртом нос и рот младенца, высасывает и сплевывает черную желчь на пол. Что-то не так. Она явно не знает, что делать, никто не знает, что делать. Малыш рыгает, струйка чего-то, похожего на масло, стекает у него изо рта, из носа, даже из закрытых глаз по бледным щекам бегут крохотные темные слезы.

– Мой сын! – кричит Катерина.

Его переворачивают вверх ногами, как утопленника, его шлепают, трясут, кладут на колени кормилице и стучат по спине. Он обмяк, он белый, его пальчики посинели. Ясно, что он умер, и шлепками его к жизни не вернешь.

Катерина падает на кровать и натягивает покрывало на лицо, словно тоже хочет умереть. Я встаю на колени возле кровати и нахожу ее руку. Она слепо вцепляется в меня.

– Маргарет, – произносит она из-под покрывала, словно ей невыносима мысль, что я увижу, как ее губы складываются в эти слова. – Маргарет, напишите королю, что его ребенок умер.

Как только прибираются и уходят повитухи, как только доктора высказали свое мнение, от которого никакого толку, она сама пишет королю и отсылает письмо с гонцами Томаса Уолси. Ей нужно сообщить Генриху, возвращающемуся домой победителю, что, пусть он и доказал свою доблесть, мужскую силу ему доказать нечем. У него нет ребенка.

Мы ждем его возвращения, она принимает ванну, причащается и надевает новое платье. Она пытается улыбаться, я вижу, как она упражняется перед зеркалом, словно забыла, как это делается. Она старается показать, что ее радует его победа, радует его возвращение, что она надеется на будущее.

Генрих не приглядывается, чтобы заметить, что ее радость притворна. Она разыгрывает для него маску восторга, а он едва смотрит в ее сторону, так его переполняют истории о битвах и захвате деревень. Половина двора получила шпоры, можно подумать, он взял Париж и был коронован в Реймсе; но никто не упоминает о том, что Папа не дал ему обещанный титул «Христианнейшего короля Франции». Он так далеко ездил и столько совершил, но почти ничего не добился.

С королевой он мрачен и обижен. Это их третья потеря, и на этот раз он, кажется, больше озадачен, чем горюет. Он не понимает, как это у него, такого молодого, такого красивого, такого любимого, – а в этом году и такого торжествующего, – не рождается каждый год по ребенку, как у короля Плантагенета Эдуарда. По такому счету у него должно бы быть уже четверо детей. Так почему детская пуста?

Мальчик, у которого было все, чего может пожелать принц, юноша, коронованный и обвенчанный в один год, любимый народом, не может понять, как что-то в его жизни может идти настолько неправильно. Я наблюдаю за ним и вижу, как его ставит в тупик разочарование, этот новый и неприятный опыт. Я вижу, как он ищет общества людей, бывших с ним во Франции, чтобы заново пережить свои победы, словно хочет убедить себя в том, что он мужчина, что равных ему нет, он всех превосходит; а потом его взгляд снова и снова возвращается к королеве, словно он не может понять, как она, единственная в мире, может не давать ему то, чего он хочет.

Двор ни о чем не может думать, кроме того, как снова отправиться воевать во Францию. Победа Томаса Говарда над шотландцами не забыта – ему возвращают титул герцога Норфолка. Я вижу, как он, прихрамывая, идет к нам, когда королева с дамами однажды ледяным весенним днем прогуливается у реки, как улыбается мне и кланяется Катерине.

– Похоже, мне тоже все вернули, – напрямик говорит он, шагая рядом со мной. – Я снова стал собой.

Он не придворный, он старый солдат, но он хороший друг и самый верный подданный в королевстве. Он был оруженосцем моего дяди, короля Эдуарда, и верным военачальником моего дяди короля Ричарда. Когда он просил милости у Генриха Тюдора, то объяснил, что ничего дурного не сделал, просто служил королю. Кто бы ни сидел на троне, Говард ему верен, он незатейлив, как мастифф.

– Он снова сделал вас герцогом? – догадываюсь я и бросаю взгляд на его жену Агнес. – А миледи будет герцогиней?

Говард кланяется.

– Да, графиня, – отвечает он с улыбкой. – Мы все получаем обратно свои короны.

Агнес Говард улыбается мне.

– Поздравляю вас обоих, – говорю я. – Это великая честь.

Это правда. Томас Говард возвысится и станет одним из величайших людей королевства. Герцоги уступают одному королю, только Бекингем, герцог королевской крови, будет выше Норфолка. Но у нового герцога для меня сплетня, которая приглушает блеск его торжества. Он ловит мою руку и, припадая на ногу, подходит ближе.

– Вы слышали, что он пожалует титул и Чарльзу Брэндону?

– Нет!

Я искренне возмущена. Этот человек ничего не сделал, только соблазнял женщин и развлекал короля. Половина девушек при дворе в него влюблена, включая младшую сестру короля, принцессу Марию, хотя он всего лишь красивый прохвост.

– С чего бы? Что он совершил, чтобы такое заслужить?

Глаза старика сужаются.

– Томас Уолси, – коротко говорит он.

– Но с чего ему благоволить к Брэндону?

– Дело не в том, что он так уж любит Чарльза Брэндона; но он хочет противопоставить какую-то силу Эдварду Стаффорду, герцогу Бекингему. Ему нужен могучий друг, который поможет повергнуть великого герцога.

Я внимаю этому, бросая взгляд, чтобы убедиться, что королева нас не слышит.

– Томас Уолси очень вознесся, – с неодобрением замечаю я. – А начинал так скромно.

– С тех пор как король перестал прислушиваться к советам королевы, он становится добычей любого умного болтуна, который сумеет быть убедительным, – резко говорит герцог. – А этому Уолси нечем похвалиться, кроме полной книг библиотеки и ума ювелира. Он может назвать вам цену всего, перечислить все города в Англии. Он знает, сколько стоит подкупить любого из членов парламента, и знает все их тайны. Все, чего бы ни пожелал король, он ему добудет, а теперь добывает прежде, чем король поймет, что хочет этого. Когда король слушал королеву, мы знали, кто мы: друзья Испании, враги Франции, и нами правят благородные. Теперь советник короля Уолси, и мы не понимаем, кто наш друг, кто враг и куда мы идем.

Я смотрю вперед – королева опирается на руку Марджери Хорсман. Она уже выглядит усталой, хотя мы прошли всего милю.

– Она его направляла, – ворчит мне на ухо Говард. – А Уолси дает ему все, что он пожелает, и побуждает желать все больше. Она единственная, кто может сказать ему «нет». Молодому человеку нужно руководство. Она должна снова взять поводья в свои руки, она должна его направлять.

Это правда, королева потеряла влияние на Генриха. Она победила в величайшей битве, какую видела Англия, победила шотландцев, но он не может простить ей, что она потеряла ребенка.

– Она делает все, что может, – говорю я.

– А знаете, как мы теперь должны его называть? – рычит Говард.

– Называть Томаса Уолси?

– Теперь он епископ. Епископ Линкольнский, так-то.

Он кивает в ответ на мое удивление.

– Бог знает, сколько это приносит годового дохода. Если бы только она родила ему сына, мы бы все разбогатели. Король бы прислушивался к ней, если бы она родила ему наследника. Из-за того, что ей это не удается, он не может доверять ей ни в чем другом.

– Она старается, – коротко отвечаю я. – Ни одна женщина в мире так не молится о сыне. И возможно…

Он поднимает кустистую бровь, услышав мой осторожный намек.

Конец ознакомительного фрагмента.