Фортуна - Александр Хьелланн

— Я вовсе не шучу! Какого черта!

Старый Таралдсен выпрямился; все конторщики сидели молча, низко нагнувшись над столами. Он встретился взглядом только с глазами маленького Расмуса. Тот был бледен от страха: он начинал понимать.

И старый Таралдсен понял; он был совершенно потрясен: он понял все значение случившегося. В голове его была точная схема денежных операций и финансовых связей всего города; и хотя он на своем веку видел немало подобных происшествий, но, пожалуй, все это были мелочи по сравнению с тем, что должно было разразиться теперь.

Он понизил голос и многозначительно спросил:

— Значит, векселя Карстена Левдала будут опротестованы?

— Да, — отвечал Маркуссен, не поднимая на него глаз.

Старый Таралдсен выскочил из конторы. На лестнице он встретил инкассатора акционерного банка.

— Это правда, Таралдсен?

— Теперь весь город полетит вверх тормашками! — отвечал старик и воздел руки к небу.

«Правда ли это? Правда ли это?» — пробегало по всему городу. И когда стало уже ясно, что это правда, вся жизнь в городе вдруг остановилась: остановилась всякая работа, прекратились все разговоры, даже, казалось, все мысли. Эта новость захватила каждого, даже дети смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами и испуганно спрашивали друг друга: «Ты слышал, что Левдал обанкротился?»

В час дня коммерсанты собрались на бирже. Катастрофа произошла так внезапно, что консул Вит, для которого банкротство Левдала означало полное разорение, лишь случайно встретив на улице одного из директоров акционерного банка, узнал о случившемся и не пришел на биржу.

Он вернулся домой и заперся в своем кабинете.

В зале биржи было тихо; все старались как-то особенно осторожно ходить, не глядя друг на друга. Все чувствовали себя подавленными.

Скамьи в верхнем зале — «скамьи миллионщиков», как их называли, были пусты. Все те члены касты, которые здесь находились, предпочитали стоять группами среди зала.

Даже представители фирмы «Гарман и Ворше» не сидели на своих обычных местах, и эти пустые скамьи вдоль стен как-то усугубляли настроение немого ужаса. Никто не осмеливался сесть, как будто все опасались, что даже и скамьи не выдержат, что какое-то общее банкротство вдруг разразится треском, взрывом и разбросает всех в разные стороны.

Несколько молодых коммерсантов попробовали было держаться весело, но им пришлось сразу же отказаться от этого; голоса их мгновенно стали глуше и потонули в общем шепоте. Тишина стала еще страшнее.

Наконец нашелся человек, которому стало уже невмоготу переносить это; он посмотрел на часы и вышел. Ровно через три минуты весь зал опустел.

Но во вторую половину дня огорченные и встревоженные люди долго сидели в своих кабинетах, проверяли книги, подсчитывали, пересчитывали и качали головой.

Во всех банках проводились заседания правлений. Инкассаторы приносили известия одно другого хуже. Телеграфные сообщения были еще менее утешительны. И несчастные директора, у которых и без того уже было немало забот и огорчений, начинали дрожать за свои банки, потому что страшная воронка водоворота, в центре которой был Карстен Левдал, втягивала все новые и новые имена.

Банк Кристенсена разослал телеграммы по всей Европе, разыскивая своего директора, предпринявшего в этом году после Карлсбада длительное путешествие по Италии. И весь город почувствовал некоторое облегчение, когда пришло известие, что директор банка Кристенсен уже покинул Гамбург и направляется домой.

К пяти часам называли уже множество имен, втянутых в катастрофу; в связи с банкротством Карстена Левдала, Абрахама К. Левдала и акционерного общества «Фортуна» упоминали К. Р. Вита, Рандульфа и сыновей и, наконец, — Йоргена Ф. Крусе.

Что Рандульф последует за Витом, этого можно было ожидать: между ними было и родство и связи. Но страх достиг предела при имени старого Йоргена Крусе!

Это было удивительно не только потому, что Йоргена считали очень богатым, но и из-за его общеизвестной осторожности и скупости. Он и десяти крон не давал взаймы, если не был вполне уверен в платежеспособности должника. Как же могло случиться, что он ввязался в путаные дела Левдала и подписал поручительства, поглотившие все, что он имел, и, быть может, даже больше. Когда это известие подтвердилось, страх охватил всех.

Несчастье, случившееся со старым Крусе, было ударом, который должен был отозваться и за пределами города. Он не напрасно считался «крестьянским поставщиком». И если теперь все выданные им авансы будут взысканы по суду конкурсным управлением, то это должно отозваться на многих мелких хозяйствах и многих выбьет из колеи, лишит крова и почвы под ногами.

В то время как большое несчастье ширилось грозно и медленно, как лесной пожар, огромная машина сплетен и пересудов с шумом ткала свою пеструю пряжу недоброжелательства и осуждения.

Казалось, все с каким-то яростным аппетитом набросились теперь на эту жирную, вкусную пищу. И все, за исключением тех, кто был лично настолько задет, что сидел молча в немом отчаянии, — все принялись болтать, болтать, болтать, как будто от этого зависела их жизнь и собственное благополучие.

Но как ни обширна была эта тема, все же она вскоре перестала удовлетворять. Обсуждавшим было уже мало просто следить за событиями, за ударами, следовавшими один за другим. Каждый спешил изречь свое пророчество, свое замечание насчет будущего. Казалось, никто не мог успокоиться, пока не сбудутся все самые черные пророчества.

Некоторым доставляло огромное удовольствие обсуждать шелковые платья Клары Левдал и негодовать по поводу каждого из них. Эти люди, казалось, радовались мысли о том, что теперь, по праву и справедливости, фру Кларе не принадлежит ни один лоскуток!

Другим, более добродушным, доставляло несказанное удовольствие раздумывать о том, что должны переживать эти люди, которые еще недавно были так невероятно богаты и теперь в буквальном смысле слова стали нищими, разорились, оказались на улице.

Никому не давала покоя мысль об исчезнувших миллионах! Куда они делись? Кто получил их? Что сталось с этой массой денег? Вот что всех волновало.

В этом было, конечно, и сострадание, но оно тонуло в других, более темных чувствах. Так или иначе, многим небогатым мещанам, уцелевшим под обломками крушения сильных мира сего, в эти дни простое скромное пиво казалось особенно вкусным.

Но среди тех, кто стоял ниже всех, — среди рабочих и тех, кто изо дня в день жил трудом рук своих, работая на других людей, — царила какая-то особенная, мертвая тишина.

Лишь некоторые изредка произносили проклятия богачам, привыкшим кататься как сыр в масле, в то время как рабочие изнывали от усталости, рискуя в любой день остаться без крова и заработка.

Но почти все угрюмо молчали и убеждали своих жен и детей не шуметь.

Они знали по опыту, что капитал, процветая, выжимает из рабочих все, что только возможно; но они знали так же хорошо, что как раз в тяжелые дни, когда сильных мира сего постигала страшная кара за их мошенничества и безудержную спекуляцию, они, рабочие, в еще большей степени оказывались рабами капитала.

Они хорошо знали, на ком прежде всего отзовется эта кара. Теперь их всех ожидала безработица, случайные заработки, неполный рабочий день, долгие, ничем не занятые периоды голодовок, порой несколько грошей в долг, использование последних кредитов у мелочных торговцев, затем закладчики и, наконец, на самом краю отчаяния — бесконечные ожидания в приемных благотворителей.

Потому-то рабочие молчали и заставляли своих домашних молчать, чтобы даже их жалоб не услышал этот страшный капитал, который теперь был еще страшнее, чем когда-либо, теперь, когда он в своей грозной катастрофе, как землетрясение, погребал под своими обломками маленьких и слабых.

Они не хотели ничего, кроме работы; каждый их мускул требовал напряжения труда; они были благодарны за любой заработок. Только бы не сидеть вот так, полуголодными, только бы ходить на работу по утрам, а вечером бодро возвращаться домой, не встречая в детских глазах тревожного вопроса: принес ли отец хлеба?

Старый Стеффенсен, конечно, попытался ловить рыбу в мутной воде. Но несколько рабочих чуть не избили его, когда он стал поносить дирекцию и правление со всеми их присными. После этого он куда-то исчез.

Нет, нет, профессор Левдал был честным человеком! Да и молодой Левдал тоже! Никто не мог сказать о них ничего дурного. Возможно даже, что они еще встанут на ноги. Такое ведь бывало. Кое-кто даже жалел этих богачей, которые теперь стали не богаче своих собственных рабочих.

Но такие чувства испытывали все же лишь немногие. Потому что все рабочие, конечно, знали, что значит родиться в роскоши. Что бы ни произошло, эти люди сохраняют прежние привычки. Бывает, что они теряют решительно все, но никогда не случается, чтобы они вполне смешались с рабочими, стали жить и работать среди рабочих. Они упорно ходили во фраках, ели хорошую пищу, курили табак, — значит, им было уж не так плохо.