Страшен путь на Ошхамахо - М. Эльберд

— Остановитесь! Стойте, говорю!

«Что за шайтан! — досадливо поморщился Мухамед. — Только о нем подумал, как он уже тут!»

Алигоко и Мухамед остановили коней. Ехавшие за ними всадники — тоже.

Но Шогенуков сделал Хагуру знак, чтобы все продолжали путь.

— Мы вас догоним, — сказал князь. — Шагом поезжайте.

Подъехал Исмаил. И лошадь и всадник тяжело дышали. Из-за спины Исмаила выглядывал мальчик лет девяти, сидевший на крупе коня.

После взаимных приветствий Исмаил спросил строго:

— Куда это вы направляетесь? Не к Тузаровым ли?

Алигоко обнажил в насмешливой улыбке свои зубы:

— Это Коран учит задавать такие «скромные» вопросы?

И без того бледное лицо Исмаила побледнело еще больше:

— Ни Коран и ни адыге хабзе не учат зубоскалить, когда говоришь со старшими. А задаю вопросы не я, а Кургоко — больший князь Кабарды. Это он послал меня…

— А откуда Кургоко узнал… — не выдержал было Мухамед.

Исмаил метнул на брата гневный взгляд:

— Помолчи! С тобой дома поговорят. А тебе, князь Шогенуков, велено передать вот что. Никаких споров, а тем паче резни с Тузаровыми не затевать. Старый Каральби был сегодня у нас. Кургоко знает о панцире. Ты понял?

Шогенуков задумчиво посмотрел по сторонам. Его отряд уже скрылся за поворотом лесной дороги. С Исмаилом тоже никого не было, если не считать мальчика. Уклоняясь от ответа, Алигоко сам задал вопрос:

— Ты что, Исмаил, один приехал?

— Да, мне пришлось выехать так поспешно! Не стал никого собирать. Боялся, не догоню тебя.

— А этот парнишка?

Исмаил простодушно улыбнулся:

— Да ведь это Кубати, сын Кургоко. Бегал в лесу с детьми своего аталыка, отбился от них, заблудился. Герой! Увидел следы медведя и пошел зверя искать со своим кинжальчиком и детским луком. Чуть стемнело — следы потерял. И хорошо, что потерял. На дорогу он сумел выйти, да топал не в ту сторону. В это время я на него и наткнулся. Завезем его к аталыку на обратном пути. Кстати, Алигоко, наш брат просил тебя приехать к нему… Куда это люди твои подевались?

— Послушай, Исмаил, — тихо сказал Шогенуков. — Ты умный и добрый. Я тебя очень уважаю. Можно с тобой поговорить как с мужчиной?

— Говори… — Исмаил недоуменно пожал плечами.

— Попросить я тебя хочу об одной услуге… Просьба совсем пустяковая… Скажи брату, что ты нас не догнал, не нашел.

— О, аллах! Что я слышу?! — возмутился Исмаил. — С каких это пор лживость языка стала признаком мужских достоинств? Не шутишь ли ты, Алигоко?

Алигоко покраснел: нет, не от стыда — от злости.

— Я не шучу, — сказал он сквозь зубы. — Разве тебе не хочется получить щедрый подарок?

— Теперь меня еще и подкупаю?! — задыхаясь от возмущения, крикнул Исмаил. — Кубати! Закрой уши! Тебе не надо знать, до какой низости могут опускаться мужчины!

— Послушай, брат! — снова вмешался Мухамед. — Что тебе стоит выполнить нашу просьбу?

— Заговорил снова, мерзкий барышник?! И для тебя мужская честь не дороже кумгана, который ставят в нужник?

— Не слыхал я еще таких оскорблений, — прошипел Алигоко, обращаясь больше к Мухамеду.

Младший Хатажуков, способный в припадке ярости терять голову, подъехал к брату вплотную и заорал:

— Потише, бабская твоя душонка! Что ты понимаешь в мужской чести? При виде крови у тебя в штанах мокро становится!

— Неслыханно, — упавшим голосом пробормотал Исмаил. — Это старшему…

В воздухе просвистела плеть и задела слегка по красивому лицу Мухамеда.

Исмаил замахнулся и второй раз, но в то же мгновение тяжелый кулак брата, одетый в кольчужную рукавицу, вломился ему в левый висок. Исмаил уже не почувствовал, как он летел вниз головой с коня на землю, как хрустнули его шейные позвонки, и не услышал, как пронзительно, словно раненый медвежонок, закричал Кубати.

Мухамед спешился и в оцепенении застыл над братом. Хотел проглотить какой-то колючий комок, но это ему никак не удавалось — в горле было сухо.

Вдруг прозвучал отчетливый голос Алигоко:

— Не догнал нас Исмаил, не нашел. Мы ничего не знаем.

— А этот? — хриплым голосом спросил Мухамед и показал на своего и Исмаила родного племянника.

Шогенуков пересадил мальчика на холку своего коня. Кубати был теперь, после первого потрясения, присмиревшим и безучастным.

— Оттащи убитого в лес. — Алигоко не старался подыскивать более мягкие слова. — Недалеко, на несколько шагов, чтобы труп можно было легко найти. Мальчишку я пока подержу.

Выйдя опять на дорогу и садясь на коня, Мухамед спросил снова:

— А с ним что?

Шогенуков спокойно сказал:

— Абдулла… Он ведь немного задерживается у Тамбиевых…

— Ага! — кивнул Мухамед. — А насчет?..

— Насчет Исмаила? Разве не все ясно? Исмаил встретился с Тузаровским сыном, стал требовать у него панцирь, поссорились, ну и… Канболет его… Мы ведь наткнулись на Исмаила, пока он был еще жив, правда? Вот перед смертью он сам нам это все и рассказал.

— Это хорошо, но только…

— Только теперь нам нельзя оставлять Канболета в живых. Верно?

— Да. Над ним уже занесен неотвратимый меч Азраила[43]. И этот меч — я! — напыщенным тоном изрек Мухамед, чувствуя, как его сердце переполняется жгучей злобой.

Сейчас он люто ненавидел не только ничего не подозревавшего Канболета.

Подобно всякому жестокому и высокомерному себялюбцу, совершившему подлое убийство, он готов был возложить вину за свое преступление на кого угодно — на всех Тузаровых, на Алигоко, на Абдуллу, на маленького Кубати, на покойных предков и на неродившихся потомков. Жажда мести вспыхнула в его душе и зловещим пламенем заплясала в глазах.

Теперь он должен был в слепой ярости, в ненасытном безудержном порыве убивать и убивать без конца — резать, рубить, колоть: чем больше крови, тем нестерпимей стремление проливать ее снова и снова, будто кровь новая покроет и заставит забыть старую.

Проницательный Алигоко отлично понимал состояние своего приятеля и тихо радовался: с этого дня Хатажуков-младший может стать, сам того не подозревая, цепным псом князя Шогенукова. И такому псу цены нет, думал Алигоко Вшиголовый, только обращаться с ним, шайтаном зубастым, надо будет очень умело и осторожно.

Возвращаясь от Кургоко Хатажукова, старший Тузаров, в сопровождении дюжины всадников, ехал прибрежным Надтеречным лесом и был уже недалеко от брода — напротив собственной усадьбы.

Осеннее послеполуденное солнце, ярко светившее с чистейшей лазурной эмали высокого неба, изливало на лесные заросли и лужайки нерасчетливую щедрость — видно, последнюю в году. Лес с его густыми широколистными кронами, все лето хранивший прохладную тень, к середине осени сбросил багряно-золотистую парчу сухой листвы, стал свободным, прозрачным, и теперь каждое дерево — вековой ли дуб или молоденькая ольха — от корней до верхушки было облито теплым прощально-ласковым светом.