Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

своего тела. Прорвется, хотя и оставит рубец… И тут надо терпеливо ждать, когда нарыв в самой жизни изойдет, изживется ее неверными действами. Пагубная черта ее, когда придет время и перетупится как иссохшая канава. Подталкивать невольника с отемненной душой к непокорности и буйству, только усугубить нелад и оскопляет дух веры.

Беседуя с Анной Савельевной, я старалась представить, где бы вот сегодня, в этот час, был дедушка Данила. И что бы он сам рассказал мне о себе, о Старике Соколове Якове Филипповиче, Коммунисте во Христе, старовере. И что бы я услышала от него о сегодняшнем нашем житье-бытье. И как бы вот он обо всем этом сморил?.. Страдал бы, негодуя, или бы и меня взывал быть выше суетного, оставаться в веќре, что все изойдет, как тленное и неосвященное Началом сотворения.

Узнанное о дедушке Даниле от Дмитрия Даниловича, вызывало во мне осознание какой-то неодолимой рассудком бессмысленности, в кою загнали мужика-крестьянина и оскопили его живой мир. Омутили разум и уподобили его самого земному червю. И вот теперь к этому "червю" приходит осознание неминуемого рушения ига, как чужого установления над его жизнью. А ему все еще не хватает воли признаться в своей униженности. Ты ведь и сам понимал, куда и к чему тебя вели. В куда вот теперь глядеть, чтобы свет увидеть, и душой его узрить? Света-то ему и не было видно, а тьма своим мраком и обволокла люд несведущий. Вошло в каждого жить не трудом, а делать что-то в неправедности, ухватывать, что можно, у другого. Это тот грех, кой и подлежит изжить покаянием в своей неправоте и взывом себя к праведности.

Анна Савельевна зародила было и во мне страх обвала крестьянского мира. Но дедушка Данило оставался в неизменной вере в приход жизненного устоя. Пусть не завтра заказана кончина тебе, но коли ты Божий человек, то и надо оставаться им до своего исхода.

Дмитрий Данилович многие годы состоял при казенной должности, служил идолу тьмы, этого самого "светлого будущего" — демиургынизму. В свое Мохово наведывался празднично и дома был озабочен обязанностями должностного лица. Торопился как бы не к делу, а к этим обязанностям, будто жених к сосватанной невесте. И вроде не замечал, как рушится вековой уклад на отчей земле. Да и как ему, прошедшему войну, и после нее все еще солдату, было усумниться в том, чему призывали служить… В этом они сходились с отцом, дедушкой, председателем колхоза. Знамо, считали оба, много неладного. Но мужику-крестьянину на Руси святой не суждено пропасть, вымучит у него свой путь.

Анна Савельевна больнее переживала житейские невзгоды, страдала за детей. Ей не дано было понять веру дедушки в настанье иной поры. Где тут этому конец, когда и дети влезают в родительское ярмо, которое сами вот уже годы тащат. Ее дух порой несдержанно и гневно бунтовал. И в этом бунте проглядывался протест деревенского люда, поодиночке восстающего против чего-то непонятного и самому. Разумом и Анна сама, как вот и дедушка, понимала всю бессмысленность своќего бунта. Горе каждого можно только всеобще изжить. Не одоленное претерпением, оно изливается в великую скорбь. Этой скорбью пропитыќвается и земля, мужикова пашня.

Узнанное в маленькой деревеньке Мохово, ввергало в мрачные раздумья меня, городского человека, теперь вот сельскую учительницу. В каком-то разладе с собой прежней вспоминалось то, что втолковываќли нам, теперь уже прежним, в школе, о самих себе. О коллективизации судили по роману Шолохова "Поднятая целина". Перечитывали его глаќвы как заповеди священные в качестве иллюстраций к Главной книге "века" — "Краткому курсу"… Но проходило время и что-то уже в этой "главной книге" переделывалось. И это лишало ее уже прежнего, перќвоначального значения "книги века". Вначале было так вот, а теперь этак. А дальше как?.. И никла ужа вера и в то, и в другое. А роман писателя, глядевшего на жизнь своим глазом, оставался неизменным… Но мысли у вновь прочитывающих его, возникали вроде бы уже и не по автору. Зачем теперь нам эта книга, восхваляющая зло? Не внимающая

человеческому горю миллионов людей. Но как-то сами собой в памяти всплывали картины-эпизоды из этого романа. Те герои, которыми восќхищались, показались до неузнаваемости странными. Только казенные пришельцы, насланные в деревню, могли так не по-людски наставлять крестьянина-земледельца, вскормленного своей землей. Кто бы вот из земных жителей осмелился поучать пахаря, как ему надо плуг держать, идя за лошадью?.. И тиранили этими поучениями прежде всего истых мужиков-казаков, тех, за кем бы и идти в мире народу земельному, и тут же всплывали слова вождя о другом великом писателе: "Если перед нами действительно гениальный писатель, то должен он отразить наиболее характерные явления современного ему общества". Автор "Поднятой цеќлины", как вот и наш Старик Соколов Яков Филиппович, вынужден был служить своему обществу, народу, методой "запротив". Жил-то он и творил в волчье время, когда выводилась особь "похожих людей, глядевших на все чужими глазами. Не могла и его миновать вера, как вот и Старика Соколова Якова Филипповича, и всех нас, тоже в молодости, во что-то праведное веривших. Оба они. Коммунист во Христе, старовер и сочинитель "Поднятой целины" — тоже народ, жаждущий светлого буќдущего. Ныне по-другому уже заглядывается в "Поднятую целину". В глуби ее и видишь себя тогдашнего. Признаться, что впали в тяжкий грех соблазненные темными силами, все еще нет у люда такого осознания. А таким признанием только и можно оберечь идущих за тобой, от всяќких других соблазнов, насылаемых на нас демиургынами. Чего уж теперь бы упираться, года вместо света вошли в потемки. Разве не лежит вина на всех нас, сегодняшних, что подсунули миру Павлика Мороќзова. И расплодился он в нас незамолимым грехом. Как это можно сыќну нечестивцу на родителей своих "пяту поднять". Из каждого из нас, общинного, изымали по одиночке волю веры в себя, лишая душу истин-ной свободы. Когда напавшее чужеземцы, рушат твое жилище, в самом тебе, поверженном, воззывается жажда после ухода их создать все заќново. А тут мы сами себя угнели. И уже не возникает порыва твоќрить то, что самими разрушено как вроде бы и не нужное тебе. Но и тут свободу духа у Божьего человека оскопить невозможно. Дух его, как и самого Творца, Благой и нетленный. Такой человек и в унижении не изменит вере своей и не потеряет себя. И выживая, подаст незрячим и глухим свой голос во спасение… Где вот та "светлая жизнь", за которую бились "герои'' "Поднятой целины"?.. А что если автор ее по-своему мыслил и обрек осознанно тех, кого выказал борцами за благо народа, на всеобщий обрек и нас сегод-няшних. Показал скорбь века, как люди с неодолимой яростью сатаќнизма хватали сами себя за горло?.. В последних главах романа активность сотворителей грядущего, счастье их уже стушевалось. Прыть свою они унимают и уже прячут "наганы". Как бы уже и не с кем вое-вать-бороться. Всех сделали одинаковыми, похожими на деда Щукаря. И осталось одно — погибнуть самим "геройски".

Беседа-разговор коммуниста во Христе Старика Соколова Якова Филипповича с дедушкой Даниилом Игнатьичем и художником Андреем Семеновичем не случайно так ярко запомнилась Дмитрию Даниловичу. Своими высказами они утверждали мысли, уложенные жизнью и поведанные пророками, что все претерпения, выпавшие на долю страждущего люда, был означены Высшим Разумом, как следствие греховности человеков. Мало вот оказалось званных достойных следовать Началу, держать его себе трудом и верой… Человекам дана воля и свобода жить по усмотренному самим пути в вере. Но они впали в соблазн во грехе. От этого их греха изошла скорбь и ко всему живому на земле, к каждой твари ее, самой земле и к тому, что произрастает на ней. Человекам посылаются вести о их неподобии и неугодии, но они этого не слышат в духовной слепоте не видят неправедных дел. Вот послан Провидением люду вещун с провидческими глазами на затылке. Но там, где он был явлен, его не приняли. И он передал заветы, данные ему, красному бойцу, Якову Соколову, сыну старовера, чтобы он сберег избранников, их вот, Кориных. А они несли мир и веру люду в труде. Это еще не осознано и самими Кориными. Но мне вот явлено провидением, что мир этот одолеет тьму, пройдя через скорби людские для осознания веры. Чистое место Татарова бугра, оскверненное супостатами, насланными во искупление грехов, превратится в плодородную ниву, освящения коей и воскресится мир на отчей земле.

ОТ АННЫ САВЕЛЬЕВНЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Анна Савельевна, ровно бы укоренная кончиной дедушки, спрашивала себя, когда надо было самой о чем-то рассудить: "А как бы велел дедушка Данила?" Этим и держала в своей памяти живой образ Данила Игнатьича Корина, свекра, дедушки, как называли все его и в доме, и в Мохове…

Когда настал день Победы — торжество оставшихся в живых и вечной памяти павшим — думалось и страданиям конец. Вернутся домой ушедшие на войну и все наладится, пойдет по-прежнему. Но произошло непонятное и по разумению селян — неладное. Уцелевшие парни и мужики приходили домой совсем непохожими на себя прежних. Побыв, как в гостях, уезжали куда-то, словно отпущенные оттуда на малую побывку. Как бы и не было у них своей деревеньки и прожитой жизни в ней. Лишь больно натосковавшиеся по мирной жизни и больно уставшие от войны хотели мира душевного и искали его в труде и доме. Брались с усердием за незабытую работу, добывая свой трудный хлеб. Но жестким приговором разносился над ними клич: "Первая заповедь!" Ровно неотмененная подать крепостникам. Ты — "заповедный", себе не принадлежишь… Но как исполнить эту "первую заповедь", если сам ты голоден?.. Это забота "ничья". Война мирила. В войну и тебе давались поблажки. А тут всякая забота о своем выживании — грех твой и кара за это. К летней страде прибавлялась и зимняя, все та же "Трудовая повинность" — лесозаготовки. В добавку к налогам — подписка на заем. О займе говорилось — "добровольно-принудительный". В этих словах помимо горькой усмешки был и истинный смысл. Солдатка с малыми детками и немощные старики не отважились бы добровольно отдать скопленную на одежонку полуголым сиротам страдные рубли. Но осознавалось повиновение "высокому долгу" — "Надо". Добровольность и верно — была. Никто не мог сказать, что у него силой, с милиционером, отняли наложенный заем или самообложение. Сам отнимал от себя последнее, перемогая боль рассудком: "Мы-то уж как-нибудь…" Отдал — и как бы душой очистился: "Исполнен долг, волен теперь!" Кончились внутќренние терзания: "Ты свят перед долгом!".