Мистериум - Роберт Уилсон

— Понятно. Хорошо, я вернусь через минуту.

Она закрыла за собой дверь.

Демарш взял со стола документ, лежащий на самом верху. Это был первый отчёт Линнет Стоун, фактически, её рабочие заметки. Он намеревался прочитать их сегодня, но не испытывал от этой перспективы никакого энтузиазма. Линнет Стоун была карьерным учёным и писала как они, нудными максимами в пассивном залоге.

На основании показаний Исследуемых и многочисленных современных опубликованных Трудов (см. в приложениях журнал «Таймс», «Ньюсуик» и проч.) Институт Брака в Соединённых Штатах подвергся процессу быстрого Изменения от преимущественно традиционной, санкционированной религией Моногамии (с небольшими исключениями) к получившим широкое распространение Разводам и Повторным Бракам и нетрадиционным Соглашениям, включающим Родительство неженатых и даже разрешенные до определённой степени однополые Отношения.

Другими словами, разврат, незаконнорождённость и содомия. Демарш подумал о своих собственных жене и детях в столице. Доротея была весьма полезна для его быстрого продвижения по службе в Бюро: франкофонка из хорошей семьи, она стала ключевым карьерным подспорьем для Демарша, выходца из англофонной среды небольшого городка. Bureau de la Convenance было обширной кровосмесительной бюрократией — лабиринтом старых семей. Связь Демарша с ними была тонка, через его мать Селестину, кузину supérieur ancien в отставке по имени Фуко; этого, а также университетского диплома оказалось достаточно, чтобы открыть для него двери Академии в Бель-Иль. Доротея открывала двери более сокровенные и значительные. Её отец, цензор, опекал Демарша во время долгого периода работы оперативником Идеологического отдела. Там он заработал себе репутацию, вложил в неё годы и боролся за повышение. Однако даже сегодня стареющие цензоры вроде Бизонетта разговаривали с ним пренебрежительно, как чистокровные с полукровкой.

Доротея была критически важна для него, и он не мог представить себе, что они расстанутся. Разводы не были чем-то абсолютно невозможным в среде валентинианцев в высших эшелонах гражданской службы, но Демарш их не одобрял. Согласно отчёту Линетт, американская литература часто посвящена любви. Собственно, это верно для любой популярной литературы. Однако образованные классы должны бы понимать лучше. Брак практически не имеет отношения к любви. Это институт, такой же, как Бюро или Федеральный Банк. Ты не бросаешь банковское дело просто потому, что перестал «любить» банк.

Любовь угасает; разве этого можно избежать? А потребности тела переменчивы. С физическим аспектом можно справиться. Не разыгрывая мелодрам и не пытаясь переписать историю.

Или, возможно, это просто голос его собственной похороненной совести. Его отец был сетианцем из Ордена Лютера, дьяконом Церкви и моральным пацифистом. Хедрик Михель Демарш: свирепые саксонские согласные всегда наводили его на мысль о звуках, которые издаёт обгладывающий кость пёс. Это имя до сих пор отдавалось эхом в мыслях лейтенанта, хотя его отец умер десять лет назад; иногда слышался и сам голос, приливы и отливы его неодобрения.

Он думал о Бизонеттовском проекте нуклеарной бомбы, радикально ускоренном с помощью документов, которые Бюро изъяло из библиотек Ту-Риверс. По-видимому, литературы общего доступа оказалось достаточно, чтобы продвинуть исследования на месяцы вперёд. Как только цензоры выдали этой необычной документации свой имприматур, она отправилась к инженерам и учёным, которые превратили её в чертежи.

Этой работе оказывал помощь и Демарш; в конце концов, архивация библиотек была его идеей. Теологический и Идеологический отделы всё ещё спорили относительно метафизического статуса Ту-Риверс, когда Демарш уже отсылал книги на восток. Это было ещё одна вещь, которой научил его отец — ценность книги.

Однако появление какого именно мира он тем самым ускорил? Его сыну Кристофу было восемь лет. Теперь Кристоф будет расти под тенью трансцендентального оружия, так же, как росли обитатели Ту-Риверс. Может быть, это бомба приведёт за собой другие ужасы: анархию, наркоманию, всепроникающий разврат.

В окно бился октябрьский ветер. Демарш очнулся от своих размышлений. Эвелин вернулась с кофе на деревянном подносе; она стояла в дверях, дожидаясь, пока он её заметит. Он жестом пригласил её войти.

Она взглянула в окно и поёжилась.

— Холодно на улице. Листья все облетели. Зима, наверное, будет холодная.

Он встал и задёрнул жалюзи.

— Здесь часто холодные зимы. Но ты это и так должна знать. — Словно напоминая себе: — Если у нас и есть чего общего, так это погода.

Он видел карту Соединённых Штатов, которая нашлась у Эвелин. Контуры суши были идентичны: пальцы Великих озёр, линии побережья, русла рек. Её карта была испещрена дорогами и городами, и все названия были нелепые и странные, но, полагал он, погода на Ближнем Западе должны быть такая же.

— Скоро выпадет снег, — сказала она. — Это усложнит дело? Я имею в виду, со снабжением и прочим?

— Дорогу из Фор-ле-Дюка расширили и укрепили. У нас есть механические снегоочистители.

— Понятно.

Казалось, ей хотелось задержаться. Может быть, из-за свиста ветра в карнизе. В доме не было никого, кроме них двоих; Демарш превратил его в свою личную штаб-квартиру. Он был удобный, но достаточно большой, чтобы чувствовать одиночество.

Он взглянул на стол, на отпечатанные листы доклада Линнет.

Исследуемый утверждает, что американская Мораль всегда была Полем Битвы между Идеями Свободы и Добродетели. За последнее Столетие…

Но последнее столетие может подождать до утра. Он устал. Он выключил настольную лампу.

— Пойдём в постель, — сказала Эвелин.

Эвелин была пассивна в постели. Так Демаршу больше нравилось. Он не принадлежал к любовником страстного или атлетического типа. Он никогда не выпускал из виду присущего этому акту фундаментального противоречия — одну из нескольких шуток, которые Бог сыграл с Человеком. Движения Эвелин под его весом были деликатны, как дыхание, и она всегда вздыхала, испытывая оргазм.

Она нравилась ему, как и все его случайные женщины. Её молчание он любил не меньше её слов. Она знала, когда слова не нужны. И сейчас она молчала, глядя на него сонными глазами.

Он поцеловал её и отодвинулся. На нем была рыбья кожа — то, что Эвелин называла кондомом: ещё одно на удивление уродливое слово. Он снял его с себя, отнёс в ванную, смыл в унитаз и вернулся в постель, остывшую под притоком холодного воздуха. Эвелин уже спала, или, по крайней мере, выглядела спящей. Он поправил одеяло на её плечах и восхитился форме, которую оно приняло на её талии и бёдрах, таких непохожих на Доротеины. Потом закрыл глаза. Ветер Севера стучался в окно. Она была права насчёт снега. Скоро будет снег, подумал он.