Счастливая странница - Марио Пьюзо

– Погляди-ка, ма! – заголосила Октавия. – Они умудрились вымыть весь дом одним чайником горячей воды! Четыре пролета, четыре лестничных площадки, мраморный пол на первом этаже – и все одним паршивым чайником! – Она презрительно усмехнулась.

– Ладно, – донесся из кухни голос Лючии Санты, – главное, чтобы стало чище, чем раньше.

– Откуда же, черт возьми, взяться чистоте – не от одного же чайника горячей воды?! – взвизгнула Октавия. Но, услыхав материнский смех, она сама прыснула. Утро было чудесное, квартиру заливало золотым светом.

Братья стояли перед ней с тряпками и щеткой и выглядели клоунами; до чего же люто они ненавидят убираться! О ненависти говорила каждая черточка на их лицах.

– Так и быть, – смягчилась Октавия. – Ты, Винни, поможешь мне убраться в шкафах, а ты, Джино, будешь мыть окна с внутренней стороны. Потом вы с Винни вынесете во двор весь мусор, а я закончу с окнами.

– Черта с два! – огрызнулся Джино.

Октавия даже не повернула головы.

– Не умничай, – только и донеслось из-за дверцы шкафа.

– Я пошел, – бросил Джино.

Винни с Салом были ошеломлены отвагой Джино. Ни один из братьев не осмеливался перечить Октавии; Ларри и то иногда повиновался ей. Ей ничего не стоило оттаскать их за вихры и отдубасить, если они дерзили и своевольничали. Однажды она стукнула Ларри по голове бутылкой из-под молока.

Октавия стояла на коленях перед шкафом.

– Не заставляй меня вставать, – бросила она через плечо.

– Мне наплевать, – заявил Джино. – Не буду я мыть эти проклятые окна! Я пошел играть.

Октавия вскочила и набросилась на него. Одной рукой она сгребла его за волосы, другой отвесила две звучные пощечины. Он попытался вырваться, но у него не хватило для этого сил. Она вцепилась в него мертвой хваткой. Удары сыпались один за другим, но он не чувствовал боли.

– Ах ты маленький негодяй! – неистовствовала она. – Попробуй еще раз сказать, что не станешь мыть окна, и я тебя вообще прибью!

Вместо ответа Джино рванулся с неожиданной силой и оказался на свободе. Он взглянул на сестру не столько с ненавистью или страхом, сколько с болезненным изумлением, от которого опускались руки, с недоумением совершенно беззащитного существа. Октавии никак не удавалось освоиться с этим его взглядом. Винни она порой бивала еще яростнее, поэтому чувство, которое охватывало ее от этого взгляда, нельзя было назвать чувством вины. Впрочем, как бы она ни относилась к отчиму, она никогда не думала о Лене, Сале и Джино только как о своих единоутробных сестре и братьях. Все они были ей родными.

Лючия Санта показалась из кухни.

– Хватит, – сказала она Октавии. – Джино, вымоешь два окна в гостиной – и можешь идти на все четыре стороны.

Однако худое, смуглое лицо Джино сделалось упрямым и обозленным.

– Я не буду мыть эти вонючие окна, – раздельно произнес он и стал ждать, что теперь произойдет.

Не желая скандала, Лючия Санта примирительно молвила:

– Не ругайся, ты для этого еще слишком мал.

– Октавия все время ругается! – крикнул Джино. – А ведь она – девушка. Только ей ты ни слова не говоришь! Зато с остальными она корчит из себя такую леди…

Мать улыбнулась. Октавия поспешно отвернулась, чтобы не рассмеяться. Брат был прав. Знакомые юноши, особенно сынок Panettiere, и представить себе не могли, какие только ругательства выговаривает ее язык. Они бы не посмели произнести в ее присутствии слов, которые слетали с ее уст дома, когда мать или младшие братья выводили ее из себя.

Порой она впадала в такую истерическую ярость, что не верила собственным ушам. Одна из подруг окрестила ее «девицей, изрыгающей непристойности».

– Хорошо, хорошо, – сказала мать. – Помоги хотя бы до обеда, а потом иди. Скоро можно будет садиться есть. – Она подозревала, что Октавия сердится из-за того, что ей не удалось взять верх, однако в последнее время в семье царил мир, и матери не хотелось его нарушать.

К ее удивлению, Джино вызывающе отрезал:

– Я не голоден. Я уйду прямо сейчас. К черту обед!

Он выхватил из угла свою бейсбольную биту и повернулся, готовый выбежать. Однако мать успела настигнуть его и отвесить шлепок по губам.

– Animale! – свирепо кричала она. – Безмозглый осел! Точь-в-точь отец! Теперь на весь день останешься дома!

Он не доставал ей и до подбородка. Она заглянула ему в глаза – черные омуты злости и отчаяния, какое может охватить только ребенка. Он занес свою биту и метнул ее, ни во что не целясь и стараясь ни в кого не попасть. Узкая бита описала в воздухе грациозную дугу и смахнула со стола весь нагроможденный на него фарфор. Квартира наполнилась оглушительным звоном. Осколки чашек и блюдец брызнули во все стороны.

Некоторое время никто не произносил ни звука.

Джино испуганно взглянул на мать и на Октавию и пустился наутек – в дверь, вниз по лестнице, на Десятую, на весеннее солнышко. Опомнившись, мать высунулась на темную лестницу и, вдыхая запах перца, жареного чеснока и оливкового масла, крикнула ему вслед:

– Figlio de putana! Зверь! Животное! Чтобы не являлся домой есть!

Шагая по Тридцать первой, Джино чувствовал себя все лучше. Пошли они все к черту – и мать, и сестрица. К черту, и все тут! Он отскочил в сторону, почувствовав чье-то прикосновение к своей руке.

Но это оказался всего лишь Винни.

– Пошли домой, – сказал Винни. – Октавия велела мне привести тебя домой.

Джино отпихнул Винни и прошипел:

– Хочешь подраться, сукин сын?

Винни окинул его серьезным взглядом и проговорил:

– Идем. Я помогу тебе мыть окна. Потом мы пойдем играть в бейсбол.

Джино бросился в сторону Девятой авеню.

Винни бегал лучше, чем он, однако не пустился за ним вдогонку.

Он был свободен, но его сверлило смутное беспокойство. Он не бесился, просто он отказывался кому-либо подчиняться, даже Ларри. Мысль о Ларри заставила его ускорить шаг. Надо уносить ноги: они наверняка пошлют за ним Ларри.

На Девятой авеню Джино прицепился сзади к повозке, катившей в северном направлении. Через пару кварталов возница, итальянец с огромными усами, заметил его и стегнул кнутом. Джино соскочил с повозки, подобрал камень и запустил им в сторону возницы, не целясь. Камень просвистел мимо уха возницы; послышалась ожесточенная ругань, повозка остановилась, и Джино пришлось улепетывать на Восьмую авеню. Там он примостился на заднем бампере такси. Водитель заметил бесплатного пассажира и поднажал, так что Джино смог спрыгнуть только у Центрального парка. Таксист показал Джино нос и скорчил рожу.

Впервые в жизни мальчик оказался в Центральном парке. Подойдя к фонтану, рядом с которым поили лошадей, он зачерпнул горсть теплой воды.

У него не было ни цента, чтобы утолить жажду содовой. Он побрел в глубь парка, уходя все дальше на восток, пока не увидел белые каменные громады, где обитали богачи. Это зрелище не значило для него ровно ничего: в его детских мечтах еще не было места для помыслов о деньгах. Он мечтал о геройстве на поле сражения, о подвигах на бейсбольной площадке, о собственной несравненной доблести.

Джино хотелось отыскать в парке такое место, где можно было бы присесть, привалившись спиной к дереву, и смотреть на небо, не видя каменных строений, машин и повозок, мелькающих за пологом листьев. Он мечтал оказаться в лесу! Однако где он ни оказывался, как ни вертелся, ему некуда было деться от фасадов домов, громоздящихся над парком, от рекламных плакатов, взлетевших ввысь, от автомобильных гудков и цоканья лошадиных копыт. К аромату деревьев и травы примешивался запах бензина.

Наконец, вконец запыхавшись, Джино прилег рядом с озерцом с бетонными берегами и, заслонив глаза ладонью, внушил себе, что дома, нависшие над парком, – всего лишь мираж, картинка из сказочной книжки. Позже ему предстоит выбраться из леса и вернуться в город. Пока же его сморил сон.

Он спал как заколдованный, чувствуя, что творится вокруг, но не имея сил открыть глаза. Он знал, что мимо проходят люди и оглядываются на него; как-то раз над его ухом просвистел мяч, и двое бездельников, коротающих время в холодке, ненадолго задержались рядом с ним. Ему казалось, что вокруг сменяют друг друга времена года, пуще того, пролетают целые года. Сперва ему было нестерпимо жарко, и он откатился в густую траву, в тень древесной кроны. Потом брызнул мимолетный дождик, и он весь вымок; потом стало холодно и темно, а потом снова засияло по-летнему яркое солнце. Однако он слишком устал, чтобы поднять голову. Накрывшись руками, зарывшись носом в свежую траву, он все спал и спал; наконец, испугавшись, что проспит всю жизнь, он очнулся – но оказалось, что минуло всего лишь несколько часов.

Остроконечные городские шпили голубели в темнеющем небе; золотые солнечные лучи померкли. Парк погружался в густо-зеленую тень. Джино сообразил, что ему надо поторапливаться, иначе он не попадет домой до темноты.