Коловрат. Языческая Русь против Батыева нашествия - Лев Прозоров

— Батюшка навий воевода! — Ну вот и из огорода в воеводы угодил. Чурыня оглянулся. Не все поселяне при явлении его отряда попрятались по избам. Один вот мимо поднятых к нему подошел. Крепкий мужик с проседью в окладистой бороде ломал в кулаке кожаный колпак. Глаза — отчаянные.

— Дочек… дочек поганые похватали, с собой уволокли… не у меня одного — у Одинца, у Васяты, у Петрила… там они, с ними… Христом богом — выручи!

Чурыня только покривился на «Христа бога», да не пенять же человеку, ему сейчас не до того, чтоб слова подбирать. И что делать прикажешь?

— А дозволь, Чурыня Ходынич, я с ними потолкую, — подал голос Роман. — Они ж вроде промеж собою на половецком балакают, так я тот язык знаю.

Чурыня пожал плечами:

— Не тяни только. До света дело кончить надо.

Роман подъехал к церковным дверям, соскочил с седла, подошел к деревянным створам, ударил кулаком пару раз.

— Изыди, нечистая, свят-свят-свят! — заполошно раздалось из-за церковной двери. — Сгинь-пропади, погань лесная! Аминь, аминь, аминь — рассыпься!

— Ну это, батюшка, ты брось! — не без обиды подал голос Роман. — До нечисти поганой тебе рукой подать. У тебя в церкви хоронится. А я вот, к примеру, крещеный человек, православный.

И перекрестился, хотя сквозь двери церкви священник вряд ли увидел бы его движенье.

— Вот друг мой, Чурыня, он да, он нехристь. А уж дружина у него и вовсе… не к ночи будь помянута.

— Что ж ты, чадо, в одной ватаге с волхвом-нехристем да мертвяками поднятыми делаешь? — укоризненно спросили за дверью.

— Да вот ту самую погань гоняю, что ты в церковь пустил, батюшка! — обозлился Роман.

— Меня, сыне, не больно спрашивали… или и тебя насильно с собою водят? А что погань гоняешь, так на то скажу — не изгоняют сатану силой Вельзевула, князя бесовского — помнишь ли сие?

Роман сплюнул на истоптанный неподкованными копытами кочевничьих лошаденок снег.

— Батюшка, я тут не с тобою лясы точить пришел. Есть там у твоих поганых старшой? — и повторил последние слова половецкой речью.

Почти сразу раздался угрюмый — а чего б ему веселым быть? — голос:

— Я сотник. Говори, колдун.

Роман ощерился, но спорить не стал. Спорят с друзьями, на худой конец — с соседями.

— Сотник, отпусти девок.

— Зачем? — чужак даже удивился. Не ждал, видать, что про полонянок разговор зайдет.

— Затем. Отпусти, тогда разговор будет.

— Что будет мне и моим, если отпущу? — говорил степняк как-то устало.

— О том говорить можно. Одно скажу, если не отпустишь — подохнете поганой смертью.

Роман даже не понял сперва, что за перханье из церкви раздается — то ли кашляют, то ли старый пес брехать пытается.

Оказалось — сотник смеялся.

— Нет, урусут. Если отдадим — вот тогда плохая смерть будет. Сколько ни тужьтесь, а хитрее нашего темника вам не придумать. Вам нас до рассвета кончать придется. А он на день-другой удовольствие растянет.

Роман сжал зубы. Прислонился спиной к двери, прикрыл глаза. Нечего было ему предложить чужакам. Не на чем сговориться, не на что выменять жизни девчонок, запертых там, в деревянной церкви.

Он открыл глаза.

И позабыл, о чем хотел говорить с запершимся в храме сотником.

За спиною Чурыни, за спинами его воинов, живых и поднятых, вдоль реки катилась, расплескиваясь по заснеженным полям, орда. Не сотня. Не две. Даже не пять.

— Чурыня! — заорал он, и в голос с ним радостно завизжал что-то чужак с колокольни.

Чурыня разворачивался вместе с конем. Медленно, очень медленно — и он, и сам Роман казались сейчас бывшему гридню погибшего князя увязшими в смоле жуками. Грохнуло за спиною — и чудовищной силы толчок распахнул большую деревянную створу, ударившую его, отбросившую на стену, притиснувшую к этой стене.

Две дюжины вылетели во двор. Засвистели палицы и сабли ордынцев. Упали наземь первые поднятые. И три аркана разом оплели Чурыню, сдернули с коня, так, что вышибло дух. Очухался раньше, чем сделал бы на его месте это живой, начал подниматься — и едва перехватил в прыжке кинувшегося на него прямо с седла сотника Белкатгина.

На миг они замерли — стоящий на одном колене Чурыня удерживал сотника на весу за пластины кожаного панциря и за руку в кожаном же наруче, Белкатгин левой рукой впился в ухватившую его за грудки руку навьего, а правой старался дотянуться до его горла ножом, яростно хрипя что-то.

Это длилось мгновение. А потом случилось то, что разум Чурыни уложил в одну цепь много позже.

Откуда-то раздался гортанный крик — одно слово в несколько глоток. Потом — низкое короткое гудение. А потом — шелест, похожий на тот, что звучит в березняке во время летнего дождя. И в это само мгновение лицо чужеземца, надвинувшееся почти вплотную к его лицу, сделалось каким-то потерянным — а потом пустым. Нож выпал из разжавшихся пальцев.

Из груди сотника проклюнулось жало стрелы. Потом — еще одной.

Стрелы падали с сереющего неба густым дождем, гвоздя всех без разбору — людей и коней, живых, поднятых и навьего, русичей и чужаков.

Поднятые бесцельно ходили кругом, густо усаженные стрелами. Вот прошла рядом та, что была матерью маленькой Раньки, глядя ледяными глазами на торчащие из тела древки, касаясь их пальцами.

Четвертая стрела разнесла ей правую половину лица. Тело, почти обезглавленное, завалилось медленно, не сгибаясь, — как деревянная колода.

Метнулась из открытых дверей церкви девушка — и тут же с криком рухнула наземь, пробитая двумя стрелами сразу.

А стрелы продолжали падать.

Две вошли в грудь. Одна в живот. Тело корчилось, выталкивая прочь сталь и дерево, сращивая порванное, разрубленное, проткнутое. Не было слов для той боли, что он чувствовал в такие мгновения. Еще одна ударила в шлем и сорвала его, едва не раздробив горло бармицей[210]. Одной рукой — другой выдирал стрелу из ребер — расстегнул бармицу, бросил прочь шлем. Почти тут же следующая стрела снесла почти начисто правую скулу и половину уха. Еще одна — прошила икру вместе с сапогом и поножей, пригвоздив ногу к земли. Глаза заливало тьмой.

Он еще выдирал из себя стрелы, когда трое подскакавших всадников пригвоздили его к земле тремя длинными копьями — через правое подреберье, левое бедро и плечо. Человека в нем сейчас почти не было, человек тонул в волнах боли — под копьями, как змея под рогатиной змеелова, извивалась, билась, рычала и выла навья тварь с горящими глазами, способная внушить страх отнюдь не одной маленькой Раньке.

Из тьмы выдвинулась диковинная харя. Не враз понял, что был то только человек — верхом на коне в доспехе из простеганных полос толстой кожи, сам покрытый железной чешуей и спрятавший лицо за оскаленной кованой личиной.

— Мангус! — сказала железная харя, добавила что-то и глухо, но жизнерадостно рассмеялась…

— Мангус! Отлично, отлично! — воскликнул темник Бурундай и радостно засмеялся. — Кузнеца мне! Немедля! Самые крепкие цепи! И найдите еще кого-нибудь из урусутов живьем. Это будет подарок, отличный подарок для Джихангира и…

Он улыбнулся особенно тепло.

— …Для моего Непобедимого наставника!

Глава 5

Сеча у Игнач креста

Гнались безбожные татары Селигерским путем до Игнач креста, и посекоша людей, как траву, и не дошли до Новгорода всего ста верст. Новгород же сохранил Бог, и святой преподобный Кирилл, и молитвы святых преподобных архиепископов, и благоверных князей, и монахов иерейского собора.[211]

Чурыня очнулся от солнца. Он сжал веки, но солнце проникало сквозь них, сквозь тонкую красную пленку, которой они стали. Там, за пленкой, колыхались тени — и таяли в море кипящей белизны. Он никогда не думал, что белизна может быть такой беспощадной, такой болезненной, словно раскаленное добела железо в руках палача — железо величиной с небо. Белизна обжигала не только глаза — всё тело полыхало, он чувствовал, как вспухает пузырями и лопается его кожа…

— В этой стране каждый день чувствуешь себя пьяным, — проворчал Туратемир, оглядываясь на страшного пленника. — Мне мерещится, что птицы подглядывают за нами, а деревья перешептываются за спиной. Я боюсь, что они вытащат корни из земли и набросятся на нас. Ни с какой, самой обильной выпивки, меня еще не посещали такие страхи!

Мерген, проследив взгляд попутчика, покачал головой:

— Надо бы накрыть мангуса получше, а то солнце спалит его начисто.

— С чего это?! Велено, чтобы все смотрели, какого мангуса изловил темник Бурундай, а если его прикрыть, то как узнают, что это — мангус?

— А если не прикрыть, то как узнают, что это не просто какой-то обгорелый урусут, подобранный на пожарище? — возразил Мерген.

— Ну это-то просто, клянусь рогами Эрлига! Где ты видел, чтобы человек так обгорел — и был жив?