Хамам «Балкания» - Баяц Владислав

Положение семьи Баицы было намного сложнее. Вся его родня жила далеко от центра империи (хотя уже и внутри ее), и она была многочисленной. Многие годы ему не удавалось узнать, живы ли родные, не говоря уж о том, были ли они здоровы. Во время посещения Белграда он посылал самыми разными путями весточки своим в Соколовичи, но так ни разу и не узнал, получили они их или нет. Помочь семье удалось, когда он стал силахдар-агой при султане. Товарища по сарайской школе по имени Ахмед-бег, тоже серба, хорошо знающего окрестности и людей, отправили собирать в Боснии подушную подать, и он предложил свои услуги. Баица попросил товарища привезти в Царьград кого-нибудь из Соколовичей. Так что много лет спустя он увидел перед собой двух своих братьев и отца. Правда, тогда он не знал, что младший брат остался в Боснии с матерью, а перед ним предстал похожий на него двоюродный брат. Мать оставила младшего при себе, потому что не захотела отпускать своих сыновей со словами: «Если они не со мной, то мне все равно, мертвы ли они или живут по-царски».

К сожалению, два года спустя старший брат Мустафа умер в Галатасарае. Баица отдал его имя младшему, которого перевели из Галаты ко двору султана, где он провел под наблюдением своего преуспевающего брата следующие семь лет. Он и своего отца Димитрия перевел в ислам, назвав его Джемалудин-бегом, а в честь своего друга-строителя добавил к этому имени имя Синан. После того как Баица / Мехмед получил в подчинение зиямет[41] и основал в Боснии вакуф[42], назначил отца его мутевелием[43]. Вскоре в гости к нему приехала мать, которая была очарована успехами сына. Но сама она все время спешила возвратиться в Боснию, и Баица понял, что там у нее остался кто-то из дорогих ей людей. А кто мог быть для нее дороже и важнее его? Наконец мать призналась ему, что там, дома, остался его настоящий брат, и попросила прощения за обман, за подмену братьев.

У Мехмеда между тем не было никаких причин сожалеть о том, что двоюродный брат Мустафа был рядом с ним. Поскольку тот перед этим выучился на парикмахера и массажиста, то вскоре стал при дворе бербер-башой[44], а позже, во время похода на Персию[45], продемонстрировал исключительную отвагу. Так он заслужил должность сборщика податей в Боснии. Там он продолжил карьеру, дослужившись до боснийского санджак-бега, высшей из возможных должностей – стал военным и гражданским правителем Боснии от имени османского султан-хана.

Узнав, что его младший брат остался в Соколовичах, Баица немедленно послал за ним людей. Это было жестоко по отношению к матери, но сейчас он знал, что она убедилась в его обеспеченной жизни, и потому решил, что легче перенесет отъезд последнего сына в надежное будущее (которое уже предусмотрел Баица), чем его будущий неминуемый уход из семьи. Ведь рано или поздно каждый ребенок вырастает. К тому же Баица надеялся, что сможет уговорить ее и с помощью отца Димитрия / Джемалудина Синан-бега.

Но родного брата постигло несчастье. Едва Баица устроил его на воспитание в сарай Ибрагим-паши на Ат-Мейдане, молодой парень расхворался и вскоре умер.

Баицу потрясла беда. Он решил, что в этой смерти есть и его вина. Он спросил Синана, не за перемену ли веры карает его христианский Бог смертью братьев. И тогда Синан весьма лукаво и мудро неожиданно спросил Баицу, застав его врасплох:

– А ты что, отрекся от него?

Баица, ни секунды не раздумывая, ответил:

– Нет.

А Синан в ответ:

– Ну вот видишь!

И спас его.

С другим тихим и компетентным, весьма важным хранителем записанных слов я познакомился за пять лет до встречи с Элмсли, в 1984 году в Нью-Йорке. Я узнал о его существовании намного раньше, читая книги, которые он публиковал. Речь идет о Джеймсе Лафлине, легендарном издателе, основателе издательства «New Directions» («Новые направления»).

В чем оригинальность его самоопределения? Да, его предки прибыли из Ирландии. Да, начиная с деда, семья прославилась как обладатель одного из четырех крупнейших сталелитейных заводов Америки. Не оригинально? Да. И тут начинается его борьба за собственное самоопределение. Ему и в голову не могло прийти продолжить семейное дело. Такой же скучной молодой Джеймс считал и учебу в Гарварде. Блестящий знаток литературы, он пишет знаменитому волшебнику мысли Эзре Паунду, и тот позволяет ему поступить в его неформальный частный Эзъюверсити (Ezuversity), или Эзуверситет, в далекой Европе. Так Лафлин в 1935 году покидает Америку и прибывает в небольшой итальянский город Рапалло неподалеку от Генуи. Очарованный своим учителем (1885–1972), он на всю жизнь останется его почитателем, пропагандистом и учеником. Вот тут мы и подошли к возникновению его самоопределения. Всю жизнь быть чьим-то учеником! По собственной воле быть не чьей-то тенью, а пребывать в чьей-то тени! Вот как это случилось. Правда, многое из этого уже стало известно после смерти Лафлина (1914–1997), тем более что именно благодаря фонду Лафлина библиотека Гарвардского университета обладает одним из лучших собраний документов по интеллектуальной истории США. Однако многое я услышал от него самого в упомянутом 1984 году, а также после, из переписки с ним.

Перед возвращением в Америку Лафлин решился продемонстрировать профессору кое-что из своего литературного творчества. Постоянное опасение получить дурную «оценку» превратилось у него в ежедневный страх и настоящий ужас. Но даже его поэтическое воображение было не в состоянии представить слова, которые Паунд высказал ему (воспользуюсь цитатой, которую мне привел сам Лафлин): «Безнадежно. Не быть тебе писателем никогда!»

Сказать так жестко молодому человеку двадцати с небольшим лет, который все надежды возлагал на собственные стихи, равно как – если не еще больше – на своего идола, было просто безумием. Или гениальностью? Похоже, и тем и другим. Потому что, когда такая оценка вызвала у юного студента настоящий шок, Паунд после короткой паузы продолжил: «Но ты можешь сделать кое-что полезное для литературы». У потрясенного Лафлина нашлись силы задать вопрос: «Что именно – полезное?» Паунд ответил: «Ты мог бы попробовать стать издателем».

Наверное, величие Паунда в том и состояло, что он новым и неожиданным предложением заставил воспрянуть духом своего ученика, у которого в мгновение ока разрушил все мечты, и подал ему надежду на выход из лабиринта, не позволяя окончательно пропасть.

Тут и начинается истинное величие Джеймса Лафлина. Прислушавшись к учителю, он стал основателем, пожалуй, самого важного, если не самого лучшего издательства в Соединенных Штатах! Эта работа стала для него своей, но укутанной плащом Эзры Паунда. Он и тридцать лет спустя откровенно признавался, что пользовался советами Эзры Паунда! И он не стыдился этого, напротив, гордился!

Паунд выполнил данное ученику обещание: первым передал для издания свои рукописи, после чего попросил поступить так же своих друзей. Так Лафлин стал издателем Уильяма Карлоса Уильямса, Лоуренса Ферлингетти, Гэри Снайдера, Генри Миллера, Теннеси Уильямса, Кеннета Рексрота, Майкла Макклура, Денизы Левертов, Джерома Ротенберга и сотен других писателей. Заслуга его, кстати, двойная: кроме того что Лафлин представил миру целые поколения авангардистских и современных американских авторов, он перенес в США лучшие перья Европы, Латинской Америки, Азии: Дилана Томаса, Джойса, Лорку, Гете, Сартра, Камю, Кено, Кокто, Борхеса, Паса, Набокова, Пастернака, Кафку, Монтале, Мисиму…

После того как он стал признанным мерилом ценности во всемирном издательском деле, он решил открыто признаться в том, что опять пишет стихи. А потом начал издавать их. И тогда стало видно, что Паунд оказал на него огромное влияние. Впрочем, Лафлин и не скрывал этого: часто его стихи походили на строки учителя, темы их взаимно переплетались, из-за угла у него торчали уши кантоси, китайской каллиграфии, то и дело появлялись эпиграммы – столь любимые Паундом. За такую преданность судьба вознаградила его еще одним признанием: поэзия Лафлина была признана.