Время для счастья - Мария Метлицкая

на свежепобеленный потолок, туда же направлен указательный палец. — Я думаю, он будет не против».

Все чушь, чушь от первого до последнего слова. «Верить, надеяться, уповать». Что там еще? А, довериться ему! Тому, кто сверху, тому, кто всесилен! Тетя Варя, славная, добрая больничная нянечка — такая бабулечка из русской сказки — уговаривала Анну пойти в храм. До него, кстати, рукой подать, прямо на территории больницы, сейчас во всех больницах есть или храмы, или молельни со свечками и иконами.

Как уговаривала! Была и такая услуга — для неходячих больных вызов батюшки непосредственно в палату.

— Ну нет, никогда ничего у него не просила и сейчас не буду, — ответила Анна. — Нехорошо как-то — вот только мне плохо — и сразу к нему? А когда было нормально, не обращалась, не благодарила за то, что все хорошо? Нет, это неправильно.

Тетя Варя пыталась убедить Анну в обратном:

— Ему все равно, когда к нему обращаются! Он мудрый и добрый, все понимает и детей своих не разделяет! Поедем, Анют, я тебя отвезу! Хуже не будет.

Анна мотала головой:

— Нет, я пока не готова. А раз не готова, то это неправильно.

— Упрямая девка, — так называла ее тетя Варя, — упрямая и лытая!

— Лытая? — улыбалась Анна. — А что это, теть Варь? От какого слова?

— От какого, — ворчала тетя Варя. — Ни от какого! Еще будешь кучиться, дай боже успеть приобщиться, а то так и будешь скудаться.

Потом Анна все-таки вытрясла из бабули: «лытая» — «упрямая», «отлынивающая», «приобщиться» — «поверить в бога», «кучиться» — «просить», «умолять», а «скудаться» — «хиреть», «недомогать».

Откуда Варвара Степановна, прожившая в Москве сорок лет, сохранила эти слова? Оказалось, что так говорила ее бабушка, Никития Порфирьевна, воспитавшая сиротку Вареньку в далеком уральском поселке Сырань.

— Сама за тебя помолюсь, — сурово поджав губы, говорила тетя Варя, — раз уж ты такая дурная.

Анна махала рукой. Ей было на все наплевать, на все и всех, за исключением дочки Маруси.

В одном врачи были правы — Анна женщина молодая, а в остальном… Никакая она не спортивная. Сто лет назад, в далекой молодости, три года занималась фехтованием и полгода гимнастикой, но все давно в прошлом.

И никакой оптимисткой она тоже не была. Правда, и пессимисткой тоже. Себя она называла реалисткой, и это была правда. Жизнь она воспринимала с большой долей сарказма и даже цинизма.

Врачам она не верила, потому что видела — есть случаи, когда они сами ничего не знают. Такой случай был у нее.

Встанет Анна из инвалидного кресла или останется там навсегда? Ну да, пятьдесят на пятьдесят, она помнит. Ну да, зарядка, разработка, реабилитация, массажи и тренажеры, понятно. В общем, на ближайшие года два, а может, и больше она должна стать Маресьевым — биться, бороться, упорствовать. И главное — верить.

За две недели до выписки к ней пришел молодой и симпатичный доктор — стильный, с аккуратно подстриженной бородкой, в модном виднеющемся из-под халата дорогом свитере, в хороших, явно не дармовых туфлях, пахнущий неизвестным, но очень приятным, холодящим, как ледяной лимонад, парфюмом.

— Иван Андреевич, — представился он и кивнул на стул у кровати. — Позволите?

Анна равнодушно кивнула.

Сколько их было, этих светил? Кого еще нашел Калеганов? Нового гения нейрологии, модного экстрасенса, а может, бородатый красавчик Иван Андреевич — шаман? Шаманы нынче в почете. С Калеганова станется.

Калеганов считает, что все способы хороши — все, лишь бы поправиться. Ну и ему так комфортнее — прислать, заказать, оплатить. Он приличный и порядочный человек, все это знают. И в судьбе своей пострадавшей любовницы принимает большое, просто огромное участие — как приличный и порядочный человек. Он привозит в больницу не банальные цитрусовые, а, например, черную икру, потому что это повышает гемоглобин. И красную тоже, но это так, на всякий случай. «Не хочешь — отдай сестричкам или больным». Рыбка красная, рыбка белая, холодного копчения, горячего. Настоящий французский рокфор, цена ему — страшно представить. «Ты любишь рокфор, я не ошибся?»

Ты не ошибся. Ты, кажется, вообще не ошибаешься, Дима. Ну и дальше — малина, голубика, клубника. Баллон сладких сливок для ягод. Пирожные из «Волконского», шоколадные, ручной работы конфеты, про цену лучше не думать.

Букет ландышей посредине января.

Не мужчина — мечта, таких не бывает. Ей все завидовали. «И даже не муж, а любовник? Везет же, а с виду ничего особенного, обычная женщина. Ну да, ничего плохого, да и больница никого не красит, и боли… Но счастливица».

Он с виду обычный, ничего примечательного, но и плохого не скажешь, даже если захочешь, — роста среднего, фигура нормальная, волосы темно-русые, лицо обычное, каких тысячи, не красавец, но и не страшный — обычный среднестатистический тип. Зато деловой, обеспеченный, щедрый, свой бизнес, три раза в год заграница. Летом Европа, зимой горы или теплые моря, выбирай.

Она выбирала. Капризничала. Ей казалось, что надо капризничать — так делали все. Все женщины небедных мужчин. Сначала ей было смешно, а потом попробовала сама. Стало еще смешнее. А Калеганов ничего не понял. У него вообще отсутствовало чувство юмора. «Человек без чувства юмора — моральный инвалид», — говорила бабуля.

Но на инвалида Дмитрий Калеганов был не похож.

Человеком он был серьезным и молчаливым, скупым на слова. Исключительно все по делу: что нужно, когда и сколько. Жадным он не был, но и широким, с жестами, тоже. Он был разумным, этот Дмитрий Калеганов. И почему-то Анну это раздражало. Может быть, потому, что она сама была неразумной? Еще какой неразумной была Анна Воскресенская, просто верх неразумности! А может, она просто его не любила?

Без всяких там «может» — она его не любила. Потому что всю свою жизнь любила другого — такого же неразумного, как и она.

Да нет, не так. Совсем не так: она любила не неразумного — любила она ужасного! Не человека, а монстра. Лживого, неверного, по-идиотски и неоправданно отчаянного, безответственного, не умеющего держать слово — в общем, конченого разгильдяя и, по определению близких, просто подонка.

Он и был таким. За что-то же она его любила? Любила, страдала, проливала море слез, верила, ждала, вздрагивая от телефонных звонков. Бросалась на шею, выгоняла. Клялась, что больше никогда, никогда! Потому что прощения этому нет. И принимала снова, дрожа от нежности и желания.

А еще кормила, поила, стирала одежду, покупала новые свитера и джинсы, прощала в который раз, стыдясь самой себя, и снова верила, что все исправится. Да нет, конечно,