Живая вода. Советский рассказ 20-х годов - Николай Ляшко

На полуюте — кольца, гантели, русско-французская. Заливались балалайки. Ревел хоровой кружок.

Динь-ом… Динь-ом…

Зацветали корабли огнями. Спать полагалось семь часов и ни минуты больше. Ночью в кубриках и по палубе молодые моряки метались во сне, сонно бормотали:

— Эжектора… Трубопроводы… Клапаны… Магнитное поле…

Контргайка… Товарищи градусы…

Ходовые, деловые Мишка с Ванькой, не шпана какая-нибудь. Широкой программы ребятки. Оторвыши разинские, верно. И отчаянность обожают, тоже верно.

Матрос… Слово одно чего стоит! Надо фасон держать. Да и то сказать, бывало, отчаянность не ставилась в укор. Все прикрывал наган и слово простое, как буханка хлеба. Это в наше растаковское времячко телячья кротость в почете. В почете аршин, рубль да язык с локоть. Никогда, никогда не понять этого Мишке с Ванькой, не на тех дрожжах заквашены.

Бывало… Эх, говорено-говорено да и брошено!

Бывало, и в Мишке с Ванькой ревели ураганы. И через них хлестали взмыленные дни: не жизня — клюковка.

Леса роняли.

Реки огненные перемахывали.

Горы гайбали.

Облака топтали.

Грома ломали.

Вот они какие, не подумать плохого.

Не теперь, давно, в Мишкиной груди, в Ванькиной груди, как цепная собака по двору, метался ба-альшущий бог: клыкастый бог, матросский. С ним и авралить любо. Никакие страхи не страшны. Даешь и — гвоздь!

Гайдамака в штыки.

Буржуй… Душа из тебя вон.

Петлюру в петлю.

На Оренбург бурей.

По Заказанью грозой.

Волгой волком.

Урал на ура.

Ураган на рога.

Дворцы на ветер.

Шумели, плескались реки огненные… Шумела сила тягловая… Дымились сердца косматые… Цвела земля волнами гудливыми.

Забрало язычок.

В те разы, да ежели бы на все вожжи пустить… Наскрозь бы весь белый свет прошли. Табунами пожаров моря сожгли бы, горы посрывали…

А тут, на беду да на горе, — стоп, забуксовала машина.

Хвать-похвать: дыра в горсти.

Измочалился бог — ни кожи ни рожи. Так, званье одно, бог да бог, а поглядеть не на что. Слов нет, в огневых-то переплетах и ребята в мызг уездились. От жары волосы на башке трещали, глаза лопались, на шкуре места живого не осталось, все в синяках да ссадинах.

В уголь ужглись, укачало, утрепало…

Ну, а все-таки не валились. Руки делали, ноги бегали, одним сплетом глотки гремели:

— Дае-е-е-о-о-шь! В бога, боженят, святых угодников!..

Не вытерпел бог удали матросской, околел: вонь, чад, смрад,

в нос верт. Ни хомута, ни лошади. Кнут в руках, погонять некого.

Тоска,

смертный час,

тошнехонько.

Нынче теплушка, завтра теплушка. На одной станции недельку поторчат, на другую перебросятся, там недельку покукуют. Винтовки заржавели, пулеметы зеленью подернуло.

Девочек развели.

Девочки подбирались на ять. И не подумать, чтобы насильно или там за глотку. Ни-ни. Избави и не приведи. Моряк на такую программу не пойдет. Ну, а как это срисует девочку грубую, сейчас к ней подвалится, сармачком тряхнет, начнет американские слова сыпать: абсолютно, вероятно и так далее…

А той известно чего надо, поломается немного да и:

— Ах, мое сердце любовью ошпарено!

Тут и бери ее на прихват.

В теплушках печки чугунные, нары, мешки вещевые, узлы с барахлом, белье на растянутых бечевках. Днем на базарных столиках счастье вертели, пожирали жареную колбасу, скандалы запаливали, били жен и бутылки. Через всю ночь на легких катерах катались. Станции да полустанки, коменданты давши…

Откуда-то подъявились штатские агитаторы и давай рукавами махать.

— Товарищи, трудфронт… Меняй винтовку на лопату и молот… Бей разруху…

Братки в скуку.

— Хха.

— Ххы.

— С чего такое?

— Што мы вам, фравера?

— Сучий потрох.

— Топор курве в темячко.

Голоса вразнобой.

В глазах у всех темно, ровно в угольных ямах.

Братки кто куда. Мишка с Ванькой в лёт…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Юрки ключи вешние, теклые сливачи. Сильна, жгуча вешняя вода, заревет — не удержишь. Вволю тешься, сердце партизанское. Кровью плещись по морям, по пыльным дорогам. Полощись в крутых азиятских ветрах. Полным ртом жри радость.

Хлебай гремучие кипящие просторы. Хлебай медовые зерна деньков вольной волюшки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Широки степя.

Неуемны озорные ветра.

Кровь сладка.

Пляско вино.

Буй огонь, кипуч огонь.

Хлюпки росы.

Говорльючи журчьи.

Девочки — алый цвет, голубушки мягки, хоть в узел вяжи.

Я на бочке сижу, Ножки свесила, Моряк в гости придет, Будет весело…

— Сади!

— Гвозди.

— Рвись в лоскутья, колись в куски!

— Шире круг!

— Давай, дава-а-ай!

Раскаленную докрасна печку пинком за дверь.

— Сыпь, все пропьем, гармонь оставим и б…ей плясать заставим…

Ноги пляшут,

теплушки пляшут,

степя пляшут…

В болотах тихой зелени стоячие полустанки, затканные садочками. В окошках цветочки, занавески марлевые — чтоб комары не кусали! — тухлые сытые рожи в окошках.

— Почему такое?

— В кровь, в гроб с перевертом.

— Бей!

Бух,

бух,

знь… Зянь…

бух, бух!

Машина: — Ду-ДУУУ-Д-У!

Поехали, запылили.

Машинисту браунинг в пузо:

— Гони без останову.

— Куда?

— Куда глаза глядят… Гони и гони, только в тупик не залети.

— Слушаюсь.

— Полный ход.

— Котлы полопаются.

— Крой, чего насколько хватит!

— Подшипники перегреются.

— Полный ход, душа вон и лапти кверху.

— Есть.

— Рви.

Та-та-та… Та-та-та… Та-та-та…

Та-та-та… Та-та-та… Та-та-та… Та… та… та…

Ш-пш… Ш-пш… Шш-ш-ш…

Та-та-та… Да-да-да… Да-да-да..

Паровоз в храпе,

паровоз в мыле,

пыль пылом…

Густо плескались, пылали тяжелые ветра… Пылали, плескались зноем травы… Поезда бежали, зарывались в горы с разбегу пробивали туннели. Табунами бродили пожары… Бежали сизые полынные степя… Дороги шумели половодьем.

Вытаптывая города и села, бежали красные, белые, серые и че-о-орная банда. Кованые горы бежали, дыбились, клещились. Бежали, как звери, густошерстые тучи, хвостами мутили игравшие реки.

Партизаны бежали,

падали,

бежали,

плевались

тресками, громами, бухами, хохом, ругом… Залпами расстреливали, бросками бросали наливные зерна разбойных дней.

Всяко бывало — и гожее и негожее — всего по коробу.

Жизня, сказать, ни дна, ни берегов…

Сдыхал бог и каждому по два клейма выжег:

Отчаянность и Не зевай.

Все бывалошное-то уплыло, сгинуло, будто и не было ничею. Мишка с Ванькой, приплясывая, своим шляхом бежали, одним крестом крестились, одной молитовкой молились — Не зевай — а больше и не было ничего, не было и не было…

В корабле как?

Шаля-валя, нога за ногу. Жили-поживали потихо-легонечку.

Котел да баталерка — костер. Опять и заповедь подходящая, знай греби деньгу лопатой. Отсобачил кусок и в кусты. Да ведь и то сказать, до кого ни доведись, как можно муку таскать, да в муке не испачкаться? Чего тут косоротиться, говорить надо прямо.

Дело идет, контора пишет, Ванька-Мишка денежки гребут.

Деньги родник, одевка грубая, а поди ж ты, не кажется дружкам жизня кораблиная. Корявая жизня: ячейки разные одолели, школы, культкомиссия, закружили кружки.

Что ни день, что ни час, как из прорвы, — собранья, заседанья, лекции, доклады и все об одном и том же:

— Мы товарищи, да вы товарищи…

Больше и не поймешь ничего, ни в какую.

Мишка с Ванькой до комиссара.

— Так и так, товарищ комиссар… Как мы есть сознательный элемент, товарищ комиссар, просим от политики освободить…

Комиссар и рыло в сторону.

— …Сучья отрава, ни погулять тебе, ни што.

И с крупой, из-за всяких таких делов, походя схватки. Первый шухор из-за пустяка слился. Член какой-то комиссии в умывальне зубы чистил. Мишка щелчком сшиб в раковину зубной порошок:

— Дамское занятие… — и пошел. А разобиженный паренек и зыкни вдогонку:

— Не больно швыряйся, уховерт!

— Што будет, — обернулся Мишка через плечо, — ты, пацан, не побей кой-грех…

— А что, думаешь, на твою харю и кулака не найдется?

Мишке обидно показалось, обернулся и парню в скулу.

— Гнида, счас от тебя одну копию оставлю.

Хлопчик с копыт долой, со смеху покатился. Потом вскочил.

Сладить не сладит, а кинулся на Мишку. Тот еще раз сунул его. Сцепились — не разнять. Да подвернулся тут дюжий кочегар, Коська Рябой. Сгреб он члена какой-то комиссии в охапку, да за борт, только этим и разняли.