Супермодель в лучах смерти - Михаил Рогожин

Она оценила этот взгляд. Подошла к нему, подергала за нос и посоветовала:

— Подумай, адмирал. А мне пора. Вернусь поздно. Не убейте друг друга. В случае чего зови Лолу.

Дженнифер легко выпорхнула из комнаты. Апостолосу стало совсем неуютно. За окном вовсю барабанил дождь. Через анфиладу комнат по широкой ковровой дорожке медленно приближалась Пия. Выглядела она чудовищно. Длинные немытые волосы пепельного цвета, кое-как заколотые на затылке. Бледное, обтянутое сухой кожей лицо со скошенным вниз подбородком. Большие карие глаза, казавшиеся еще больше от полукружий синяков под ними. Породистый с горбинкой и нервными ноздрями красный нос. А под ним красиво очерченные, но искусанные в кровь губы. В одной руке она держала стакан с виски, в другой самосклеивающуюся сигарету. Походка у нее была довольно твердой и решительной. Полы толстого атласного халата с дорогим шитьем разлетались в стороны от широких шагов. Она, не здороваясь, подошла к Алостолосу и встала перед ним.

— Опять? — мрачно спросил он.

— А у тебя? — резко ответила вопросом на вопрос Пия.

— У меня работа…

— И как ее зовут? Кики? Коко? Фифи?

— Пия, сколько можно. Пора успокоиться и жить, как все люди. Мы не дети. Посмотри, на кого ты похожа. Днем пьешь писки. Скандалишь. Не выходишь из дома. Разве так должна жить жена Апостолоса Ликидиса.

— Я всегда была и останусь дочерью Солона Ламброзоса! — заносчиво выпалила Пия.

— Да, хоть китайского императора, — согласился Апостолос. Он слишком устал, чтобы вступать с женой в словесную перепалку.

Она же, наоборот, очевидно, с раннего утра готовилась к их встрече.

— Значит, так, — начала Пия почти спокойно. — Я все обдумала и решила. Хватит из меня делать идиотку. Это в Нью-Йорке я подчинялась тебе и принуждала себя общаться с идиотами с 47-й авеню. Здесь я дома. Мой отец не хотел впускать тебя в нашу семью. Умолял меня одуматься. Вот, оказывается, сколько понадобилось времени, чтобы я вняла его мольбам. Ты собираешься в круиз с девицами? Ради Бога. Но исключительно в статусе холостого мужчины. Я уже связалась с адвокатом Бентосом. Он меня ждет в своей конторе на улице Каламету с подготовленными бумагами. На этой неделе подаст их на развод…

Она повернулась спиной к Алостолосу и отошла к высокому узкому окну в узорчатой раме. За ним были видны только ветви сосен.

Апостолос встал, подошел к бару, налил себе минералку, выпил и закурил сигару. Он снова топтался на месте. Удар был нанесен умелой рукой. Пия никогда не была дурой. А в этот раз придумала все особенно удачно. Ее чертов папаша двадцать лет назад вынудил неопытного тогда Апостолоса подписать довольно кабальный брачный контракт. И если Пия сейчас начнет бракоразводный процесс, его партнеры вмиг подсчитают суммы, на которые она будет претендовать, и поостерегутся вести с ним дела. А итальянцы решат, что он сам придумал липовый развод для того, чтобы уберечь свои капиталы в случае провала сделки с радиоактивными отходами.

— Подумай, о чем ты говоришь? — трагическим голосом обратился он к ней.

Пия никак не отреагировала. Она смотрела в окно и стряхивала пепел на зеркально отполированный паркет.

Апостолос давно потерял к ней всяческий интерес. Он позволял ей тратить на наряды любые деньги. Не интересовался, где она бывает и сколько проигрывает в карты. Никогда не выяснял, что за мужчины ей звонят. Даже перестал устраивать скандалы по поводу ее постоянных выпивок. Чего же ей не хватало?

Тяжелой походкой он направился к Пии.

— Не прикасайся ко мне! — надрывно предупредила она. Хотя он, в общем-то, и не собирался этого делать. — Никакие разговоры не помогут. Хватит. Дженнифер выросла. Вся в тебя. Такая же эгоистка. Можешь радоваться. А с меня хватит! Образовалась слишком большая пропасть между тем отличным парнем, который топтался у дверей, стесняясь войти в наш дом, и старым пошлым денежным мешком, старающимся наверстать упущенное в молодости. В мои сорок пять я постараюсь начать новую жизнь. А ты продолжай старую.

Апостолос от негодования шумно дышал. Оспаривать претензии Пии не имело смысла. Все в них казалось справедливым. Но ведь это лишь на первый взгляд. Он ведь не упрекает ее в высокомерном отношении ко всему, чем он занимается. Его друзья, компаньоны и просто гости всегда раздражали ее. Даже в Америке Пия умудрялась проявлять такую нетерпимость к простым нравам американцев и постоянно подчеркивать свое превосходство, что над ней стали посмеиваться. А уж о ее провинциально-мещанском отношении к сексу лучше вообще не вспоминать. Постоянные претензии и никакой отдачи. Механическое повторение однажды зазубренного. От этого любой мужчина ошалеет, не говоря уж о греке, в жилах которого течет кровь Приапа.

Все это копилось в душе Апостолоса. Двадцать лет назад Пия считалась одной из самых красивых и богатых девушек в Афинах и поначалу никто не верил в возможность их свадьбы. Да он и сам комплексовал из-за ее богатства. Тогда любовь для них была главным событием в жизни, и они победили. Но ведь он влюбился в нее именно потому, что она была недосягаема. С тех пор прошло много лет. Его все еще волнуют недосягаемые цели. А ее идеал — патриархальный быт родительского дома. Многого Апостолос достиг бы в жизни, если бы жил в этом курятнике? Как она не хотела ехать в Америку! Сколько крови попортила ему там! И теперь, когда он стал владельцем огромного состояния, о котором ее отцу и во сне не снилось, она ставит ему подножку…

— Пия, мы с тобой не просто муж и жена. Мы один клан и разрушать сотворенное не имеем права.

Пия резко повернулась к нему. Смерила его презрительным взглядом. Прошла к бару, налила себе виски на два пальца и, болтая стаканом, иронически засмеялась. Апостолоса ужасно раздражал ее неестественный смех. В иные времена он хлопнул бы дверью и поехал по своим делам. Сегодня приходилось терпеть.

— Ты трус! Самое мерзкое — жить с нелюбимой женщиной из-за боязни развода, — торжествующе заявила Пия. — Сколько лет уверял меня в том, что главное для тебя войти в элиту общества и тем самым заставить всех признать наш брак равным. Я, дура, переживала, думала о своем муже, как о достойном гордом человеке, который не желает, чтобы к нему относились как к неимущему зятю уважаемого финансиста Ламброзоса. Закрывала глаза на твои темные делишки, на спекуляцию именем моего отца. Ведь первые деньги в банках ты выпрашивал под гарантию его капитала. Тебе шли навстречу, а потом ты же переметнулся к врагам нашей семьи. Но и тогда я сумела оправдать твой поступок и простить. А зря. Как только Ламброзос перестал быть для тебя значимой фигурой, ты переступил через него и заодно через нашу любовь.

Апостолос зажмурился. В словах жены было мало правды и много злости. Разумеется, в свое время он воспользовался именем старого скупердяя Ламброзоса и заработал приличные деньги. Но ведь самому-то Ламброзосу никакого ущерба этим не нанес. Зато ни разу не попросил у него ни драхмы, ни доллара. Эти воспоминания возбудили в душе Апостолоса праведный гнев. Раздраженно усевшись на узкий, старый, недавно отреставрированный диван и, подогнув под него ноги, он оперся руками о колени и рявкнул:

— Придется, дарлинг, напомнить вам, на что были потрачены мои первые деньги. В этом доме тебя воспитывали по спартанским правилам. Даже подвенечное платье взяли напрокат. А я все до последней драхмы вложил в твой гардероб. Вокруг только и говорили о модных костюмчиках и шляпках мадам Ликидис, и никому в голову не приходило, что это куплено на деньги презираемого ими плебея. А первый «ситроен», сразу же превращенный тобою в груду металлолома, тоже подарочек от богатого папы? А вранье по поводу Америки? Никогда в жизни я не поехал бы к янки, если бы любезный Ламброзос не выдавливал меня из Афин. Он ставил под сомнения все мои деловые начинания. Просил не связываться со мной. Только любовь к тебе сдерживала меня от объявления ему открытой финансовой войны. Я выстоял назло ему. И при этом ни разу не упрекнул тебя. Поэтому, дарлинг, думай, прежде чем молоть чепуху…

Высказавшись, Апостолос снова прикрыл глаза и принялся покусывать нижнюю губу. Он понимал бессмысленность их обоюдных обвинений. Следовало пересилить себя и успокоить Пию. Но та, похоже, в этом не нуждалась. Она уселась с новой порцией виски прямо на пол и, продолжая посмеиваться, вновь принялась за свое.

— Ты использовал наше доброе имя, мою любовь, чтобы встать на ноги. Теперь хочешь заставить меня поддерживать видимость благополучного буржуазного брака. Положение в обществе вынуждает к этому. Тебе мало денег, подавай уважение. Так вот этого, адмирал, не дождешься! Никогда никто в Афинах не будет тебя уважать. Развлекайся с девками на грязные деньги. Становись посмешищем для дружков Дженнифер и жалким ничтожеством для стариков. Отныне авторитет семьи Ламброзос перестает быть твоей туалетной бумагой. Убирайся в свой Нью-Йорк…