Неизвестная война - Евгений Васильевич Шалашов

средних лет в старых шинелях и при берданках — приняла мое появление без особой радости, даже пыталась протестовать, мол, не положено. А то мы сами не знаем, что посторонних в вагонах для арестантов быть не должно. Только для нашего брата-чекиста всё и везде «положено» хоть среди своих, хоть чужих. Да и вопрос о моем присутствии Кругликов согласовывал со старшим конвоя, а тот, само собой, начальнику особого отдела возразить не осмелился.

Да, а почему у вологодского конвоя, как и на Мудьюге, охрана вооружена устаревшим оружием? Впрочем, мосинская винтовка на фронте нужнее, а здесь и однозарядная сойдет.

Подозреваю, что у мужиков имелись собственные планы на поездку. Вон, морды у всех троих мрачные, неопохмеленные, а теперь шиш, при чекисте и «подлечиться» не получиться. Наверняка у них где-нибудь спрятана заветная бутылка самогонки, припасена нехитрая закусь.

Облом. Пусть ваша «нычка» стоит до лучших времен, при мне нельзя. И сам не ам, и другим не дам. Если ты боец Красной армии, то обязан стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, включая похмелье. Про «тяготы и лишения» в тексте присяги от тысяча девятьсот восемнадцатого года ничего нет, зато боец РККА дает обязательство «строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства». А оно, правительство, возможность напиться до поросячьего визга перед ответственной командировкой, точно не разрешало. Стало быть, если вчера нажрался, сегодня терпи и пробавляйся водичкой из полуведерного чайника.

У конвоиров была и вторая причина для недовольства соседом. Еще не отправились, а я собирался устроиться на верхних нарах, чтобы подремать в дороге, да и светлее там, если соберусь почитать газеты, данные мне в дорогу Кругликовым, как в вагон принесли пайки.

Раздатчик, не забираясь в вагон, прямо с платформы передал одному из конвоиров корзину, из которой торчали сушеные хвосты вперемежку с кусками черствого хлеба.

— Тут и для вас, и для арестантов. Воблы всем по две штуки, хлеб — вам по фунту, у них половина. Паек забирай, корзину верни.

Я вдруг заметил, как охранник, украдкой косясь на меня, как бы ненароком сдвинул половину арестантского хлеба и воблы в сторону и прикрыл старой газетой.

— Эй, орелик, — негромко сказал я. — Вытащи провизию и отдай людям.

У тюремщика не то жадность взыграла, не то вчерашний хмель еще не выветрился, но он явно решил понаглеть. Дядька отмахнулся:

— Ты сиди и помалкивай в тряпочку. Скажи спасибо, что не выставили.

— Что?! — мгновенно вскипел я. — Ты что, боец, белены объелся? Ты с кем разговариваешь, мурло колхозное? Страх потерял, забыл, как штаны через голову снимают?

Кажется, до конвоира начало доходить, с кем он имеет дело, хотя слово «колхоз» еще не известно. И чего оно выскочило?

— Да я чего? — начал оправдываться он, доставая припрятанный хлеб и «карие глазки», протягивая их мне. — Я думаю, лишка этого контрикам. Довольно они нашей кровушки попили, нехай попостятся перед смертью. Ты это себе возьми, товарищ командир.

Как я сдержался, чтобы не съездить этой твари по морде, сам удивляюсь. А ведь хотелось. Но удержался, хотя ладонь сжималась в кулак, и ласково спросил:

— Военный, у тебя со слухом-то как, все нормально? Уши не надо почистить? Сейчас остановка будет, я тебя из вагона выведу и прочищу. Пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Для наглядности я похлопал рукой по кобуре, что с некоторых пор висела на ремне.

Пока тюремщик торопливо раздавал арестантам «утаенные» продукты, я спросил:

— Фамилия как твоя? — Конвоир замешкался, и я слегка повысил голос: — Еще раз спросить или к старшему конвоя пойдем?

— Красноармеец Филинов, — торопливо доложился конвоир, пытаясь встать по стойке смирно.

— Ты, Филинов, красноармеец хренов, боец Рабоче-крестьянской армии, хотя бы раз в атаку ходил? Контрика видел, чтобы не за решеткой, а лоб в лоб? Чтобы он в тебя из пулемета строчил или из винтовки выцеливал?

— Не ходил, — слегка стушевался боец, но потом добавил с толикой гордости: — Я, между прочем, в Красную армию добровольцем пошел, а куда руководство определило, туда и встал. Сказали б в атаку идти, пошел бы, не сумлевайтесь. Но коли в конвоиры поставили, службу буду здеся нести, как велено.

Ясно. Скорее всего, пошел ты в Красную армию ради пайка и жалованья, да прочих благ[6].

— Не похож ты на добровольца РККА, — с насмешкой сказал я. — Я в каторжной тюрьме сидел, на Мудьюге. Слыхал про такой? А, слыхал, молодчага. Так у нас надзиратели были, вроде тебя. Тоже у заключенных пайки тырили, да сами сжирали. Ты, боец, не из белых ли надзирателей переметнулся?

— Да я, да христом-богом клянусь, из рабочих я, — торопливо начал креститься боец Филимонов. — Я до ерманской войны крестьянствовал, хотя больше по умственной части, цифры люблю, а с четырнадцатого года по восемнадцатый на механическом заводе служил в городе Никольске, у купца Степанова, мироеда проклятого, а с восемнадцатого в Красной армии! Да хошь кого спросите, меня и в деревне моей и в Никольске каждый знает.

Ясно вдвойне. Филимонов, скорее всего, из приказчиков, не из городских, а из сельских, а в город уехал и на завод поступил, чтобы в армию не призвали.

— Вот что, боец Красной армии. Такие как ты — позор для РККА. Так уж и быть, не стану я тебя расстреливать за мародерство, пулю жалко тратить, но рапорт на тебя напишу, пускай твой начальник