Не говори ты Арктике – прощай - Владимир Санин

Во сколько раз «сто друзей» лучше «ста рублей»?

Я бесконечно благодарен этим людям, но самое большее, что смог для них сделать, — это посвятить им полярные повести.

И в заключение этой маленькой главки — о человеке, который стал моим спутником.

Со Львом Васильевичем Череповым мы познакомились еще во время плавания в Антарктиду, потом сблизились на станции Восток, куда Лева прилетел из Мирного, чтобы заменить заболевшего механика-водителя санно-гусеничного поезда, потом вновь встретились в Мирном, откуда я уходил на «Оби», и с той поры как минимум два-три раза в месяц встречаемся в Москве — вот уже пятнадцать лет. В прошлом кадровый офицер инженерных войск, Лева ради Антарктиды и Арктики прервал военную карьеру, отрастил невозможную в армии густую рыжую бороду и работает в системе Гидрометслужбы, где организует экспедиции в полярные широты. Невысокого роста, с голубыми, наполненными неистощимым любопытством глазами, Лева широк в плечах, атлетически сложен и невероятно силен: когда при встречах он с чувством обнимает, это бывает опасно (после одной такой встречи я две недели провалялся в постели с помятым костяком, а свою любимую тещу Серафиму Алексеевну Лева, вернувшись из Антарктиды, облапил так, что сломал ей два ребра). Поразительно доброжелательный, Лева охотно помогает каждому, кто лишь заикнется о своей принадлежности к великому племени бродяг — полярных, морских, воздушных, сухопутных. Бывает, что доброта и присущая Леве доверчивость крепко его подводят, но куда чаще друзья эти качества ценят, и очень высоко. Я, во всяком случае, более самоотверженно-доброго человека не встречал.

Мы давно решили, что при первом же удобном случае в Арктику отправимся вместе. Мне дали творческую командировку, Лева взял очередной отпуск (вы не припомните друга, который брал очередной отпуск, чтобы сопровождать вас в лютый холод, пургу и полярную ночь?), и мы поехали в Ленинград — ловить спецрейс на Северную землю.

СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ЛЕГЕНДОЙ

По свойственной человеку недооценке своего времени, самые интересные люди жили раньше нас. Ностальгия по прошлому так же естественна, как мечты о будущем; но если будущее мерещится в розовом тумане, то прошлое так же конкретно, как пройденные ступеньки лестницы. Утвердившись в истории, события и люди приобретают для нас куда большую значимость, чем для их современников, — точно так же как иные наши современники станут легендарными лишь в глазах потомков. Ибо только время расставляет всех по местам: сколько раз бывало, что человек, удостоенный величайших почестей при жизни, напрочь вычеркивался из памяти даже следующего поколения, а тихий и неприметный чудак-мыслитель, которого и соседи толком не знали, обретал бессмертие.

Вот так и мы, восторгаясь подвигами Нансена и Амундсена, Седова и Русанова, Скотта и Пири, не замечали, непростительно забывали о том, что в наши дни, рядом с нами жил и работал в Ленинграде куда менее известный, но ничуть не менее великий полярный исследователь и путешественник. Он прожил яркую, но тяжелую жизнь, разорванную пополам несправедливостью, о которой неловко и стыдно вспоминать; в последние годы ему стали отдавать должное — гомеопатическими дозами; но дойдет и до «бронзы многопудья», обязательно дойдет!

Когда-то Виктор Шкловский ввел в литературу термин «гамбургский счет». В начале века, в период повального увлечения борьбой, чемпионаты мира, проходившие в цирках, были договорными: сегодня чемпионом становись ты, а завтра я. Но время от времени сильнейшие борцы мира собирались в Гамбурге, снимали зал и без зрителей боролись по-настоящему, чтобы выявить не фиктивного, а подлинного чемпиона — как они говорили, «по гамбургскому счету».

Так вот, не по официальному положению, званиям и наградам, а по гамбургскому счету Николай Николаевич Урванцев был великим полярным исследователем и путешественником. Его заслуги перед страной невозможно переоценить. В двадцатые годы он исходил вдоль и поперек Таймыр, пока не подтвердил свою гипотезу о крупнейших месторождениях цветных металлов: вспомните, какую огромную роль сыграла продукция норильского комбината в Великую Отечественную войну! За этим подвигом профессор Урванцев совершил второй: в неимоверно трудных условиях вместе с Ушаковым, Журавлевым и Ходовым исследовал, описал и нанес на карту архипелаг Северная Земля (по словам Эрнеста Кренкеля, понимавшего толк в этом деле, — «крупнейшее географическое открытие двадцатого века»).

Великие подвиги великого человека. Тогда, в начале сентября 1979 года, супругам Урванцевым оставалось жить еще почти шесть лет; Николай Николаевич консультировал аспирантов в Горном институте, а Елизавета Ивановна вела хозяйство и — «подумаешь, восемьдесят шесть лет!» — воевала с медицинской комиссией автоинспекции за право водить машину.

— Они не продляют мне права из-за зрения, — возмущалась она. — Будто я, врач, не знаю, что оно вполне нормальное!

Привел нас к Урванцевым автор многих книг о полярниках журналист Владимир Стругацкий, свой человек в этом доме, благоговевший перед его хозяевами и помогавший им в устройстве бытовых дел. Он честно нас предупредил, что по первому его знаку мы должны ретироваться: Николай Николаевич очень дорожит своим временем, резонно опасаясь, что может не успеть сделать всего, что задумано. Поэтому пробыли мы в гостях не больше часа.

Сначала о главном впечатлении. Я читал книги Урванцева, видел его фотографии, но никогда ранее с ним не встречался и посему не имел возможности понять очень важной его особенности. При первом же личном общении с Николаем Николаевичем становилось совершенно ясно, что перед тобой — в высшей степени интеллигентный человек старой школы, в самом точном значении этого слова. Сегодня, когда понятие «интеллигентность» сильно девальвировано, когда вокруг него идут всевозможные споры, кого считать интеллигентом, а кого не считать, подлинные, безупречные представители этой нелегко определяемой прослойки встречаются редко; бывает, человек с виду вполне интеллигентен, а познакомишься поближе и поймешь, что его, как говорил у Булгакова Воланд, испортил «квартирный вопрос» или еще что-то в этом роде; не берусь давать свое определение, скажу только, почему на меня произвел такое сильное впечатление Урванцев. Смотришь на него, слушаешь — и безотчетно веришь: этот человек не способен на сколько-нибудь плохой поступок; он может признать свою ошибку, но никогда не поступится принципами, не пойдет на сделку с совестью; при своем глубоком уме и широчайшей образованности он никогда не гнушался самой черной работы; у него мозг ученого, руки рабочего, сердце путешественника и святые принципы глубоко порядочного человека.