Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Виталик так и не решил загадки, откуда взялась крышка, — ни о какой кастрюле в стишке речи не шло, местонахождение каки определялось ясно и недвусмысленно — в зубах.

Еще были в их семействе сестра или кузина по прозвищу Муха и папа-алкоголик. Юлик жил у Виталика на даче несколько дней, ходили купаться на озеро, кажется, Быковское. Худой стройный мальчик вызывал у бабы Жени желание его накормить как следует, и она подсовывала ему очередную котлетку. Виталик был не менее тощ и бледен, но и одну котлету доедал с трудом и скандалами — если ели не в шалаше.

Теперь Юлик — известный в Москве художник. Он выпал из жизни Виталика в восьмом классе, когда ввели совместное обучение и часть ребят ушла в другую школу взамен на соизмеримое количество девочек. Через много лет, на третьем курсе института, Виталик попал на практику в Ленинград, зашел в Эрмитаж и встретил там Юлика с этюдником. Тот сухо поздоровался и исчез. Похоже, навсегда. Уже совсем недавно Петя П., сын Юлика, тоже художник, оформлял книгу, которую Виталик редактировал. Старик расчувствовался — вот, мол, мы с твоим отцом в одном классе и проч., но в ответ услышал вежливое и сдержанное: отец, знаете ли, человек замкнутый, не особенно склонен к общению…

В те же лета в СМУ у них появился телевизор, и Виталик отчетливо запомнил концерт Райкина. Панама — это шляпа, говорил Райкин, но Панама не хочет быть шляпой… А мама с бабушкой приникали к линзе, когда всю ее кривизну заполнял хор студентов всех вузов, времен и народов, который а капелла мычал вальс «Амурские волны» — слааавный Амууур свои воды несет та-та-тата. Чуть позже он увидел на экране и навсегда запомнил грациозного учителя танцев, он же свинаркин пастух: прекрасный танец амборозо, танцуется всегда вдвоем, движенья очень четки в нем, и каждая важна в нем поза.

Уж не знаю, что еще придет на память из СМУтной жизни, предшествующей романтике подростковых лет (которые после весен) в дачном поселке на Трудовой, но пока попрощаюсь с нею: ведь как-то само собой с Юликом пришла другая тема, школьная. На прощанье, при отъезде, хозяйки дарили дачникам букеты, все больше флоксы, реже — астры. Сразу за астрами и начиналось движение

По направлению к школе

Виталика, в матроске, мама ведет в школу, рядом с домом, на Варварке. И — бросает с чужими, впервые в жизни, одного, совсем-совсем одного. Без Нюты. Без бабушки. Он не плачет. От ужаса нет слез. Душа свернулась, ужалась в тяжелый холодный ком. И оттаивала потихоньку несколько недель. Лидия Сергеевна, учительница первая моя, тра-та с седыми прядками, тра-та-та над тетрадками. Румяная веснушчатая деваха, довольно добрая, как он теперь понимает, посадила Виталика прямо перед собой — за бледность и малый рост, а также разгадав, что от оглушенного страхом птенца хлопот не будет. Он опасливо рисует палочки-крючочки, хотя умеет читать, писать и кое-как считать. И тихо просыпающаяся паскудная гордость, чувство превосходства: пока этот неважно пахнувший мальчонка с обгрызенными ногтями вымучивал «ммм-ааа-ма», Виталик ловко выстреливал маму, мывшую раму. Послевоенная школа. Кто-то приходит босиком. Но есть и Слава Блинов — ослепительный воротничок, бархатная курточка, аккуратное плоское, под стать фамилии, лицо. Неразлучники Пирогов и Наумов, первый — ангельской красоты — попросил (о счастье!) у него перочистку. (Ох ты, батюшки, раз были перочистки — были и перья. «Лягушка», «восемьдесят шестое», «скелетик». А еще — заветное американское перышко, привезенное папой из Польши и доставшееся Виталику, когда он пошел в школу. Он писал им самые ответственные — четвертные, годовые — контрольные работы, а главное — сочинение на аттестат зрелости, про Евгения Онегина, который, как выяснилось, был энциклопедией. Впрочем, у перышек имелись и иные применения — с бумажным стабилизатором они превращались в метательный снаряд, смачно втыкающийся в любой деревянный предмет.) И забыл отдать. Чернявый Вова Карпеншпун, пухлый Боря Слоненко. Бабушка к ним благоволит, у нее нюх, с Карпеншпуном все вроде бы ясно, но и Борина фамилия не ввела в заблуждение бабу Женю, она познакомилась с его бабушкой, и истина воссияла в первозданном блеске — маска сорвана, Бориному папе Марку Самойловичу Бееру не удалось надуть Евгению Яковлевну Затуловскую. А Виталик чурался Вовы и Бори, его тянуло к Пирогову-Наумову, ах как хотелось втереться, втиснуться в это двуглавое образование, которому вообще нет дела до окружающих, оно самодостаточно, герметично, и в его четырех прекрасных глазах светилась строгая надпись: «Посторонним вход запрещен». Посторонними были все — и Виталик. А потому пребывал он в печали и только раз-другой, когда смог обратить на себя внимание кумиров совсем уж дикой для него выходкой, скажем, бросив кусок карбида в чернильницу Лидии Сергеевны и тут же ей в этом признавшись, приходил домой счастливым: они ему улыбнулись. И еще запомнились Виталику уроки пения — породистая дама Римма Львовна приятно пахнет, ухоженные пальцы в перстнях дубасят по клавишам. Праздник выступил на площадь, солнцем славы озарен, ветер юности полощет крылья флагов и знамен. Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры — дети рабочих. Потом мама ту же Римму Львовну наняла учить Виталика музыке на дому. Он приготовился было к пионерским песням, но одолевать пришлось «Ах, вы сени, мои сени». Добравшись до «Сурка», он в первый раз в жизни сказал маме: «Нет». Причем так, что она даже не стала его уговаривать.

Болезни шли непрерывной чередой, и сохранившаяся «Ведомость оценки знаний и поведения уч-ка 1а класса начальной школы 404 Молотовского района г. Москвы» (со второго класса ведомость изменит название на табель) свидетельствует, что весь первый класс, за изъятием трех месяцев, Виталик проболел. Что же за недуги одолевали его в те времена?

Переболев менингитом (следствие падения в погреб еще в Бисерти), а затем брюшным тифом, он вступил в школьный отрезок жизни вполне законченным доходягой, бледным и тощим, с вялыми мышцами и скверным аппетитом, скорым на простуды, нервным до истерик, обидчивым и мнительным. Болели уши, опухали желёзки, воспалялось горло, закладывало нос, он быстро уставал, подхватывал любую заразу, перенес коклюш, ветрянку, три воспаления легких, корь, скарлатину. Трижды ему удаляли аденоиды, дважды — гланды, они же миндалины, подрезали концы нижних раковин (что-то там в ушах). Это теперь у него аденома, а тогда были аденоиды. Жизненный путь: от аденоидов до аденомы — хе-хе.

А потому атмосфера детских больниц врезалась в память унылой чередой кадров, прокручивать которые во взрослом состоянии тягостно и сладко, как тягостны и сладки боль и дурнота, слабость и удушающий липкий жар, серый запах больничной пищи и жалость к себе — одинокому и маленькому. Потому и умилило «Я — маленький, горло в ангине. За окнами падает снег. И папа поет мне: “Как ныне сбирается вещий Олег…”». Очень похоже. Только читает — не поет — мама. Названия лекарств застревали в памяти и вылезали оттуда самым причудливым образом. В какой-то игре, выдумывая персонажей, они с Аликом Добрым награждали их звучными именами: дон Пирамидон, герцог Норсульфазол, маркиз де Сантанин. На общем тусклоцветном фоне болезней и больниц проступают отдельные сцены, часто связанные с работой кишечника. Виталику лет пять-шесть, в одной палате мальчики и девочки. У него удалили гланды, и мама принесла мороженого: доктор сказал, это успокаивает боль и останавливает кровотечение. Мороженое! А он не может его есть. Больно глотать. Нежный пломбир отдают мальчику-соседу, который случайно выпил каустической соды и сжег пищевод. На зависть всем прочим каждое утро ему приносят полстакана сметаны. А девочка по другую сторону сидит в кровати на горшке и твердит монотонно: «Я уже покакала, вытерите попку». А вот ему лет восемь. Или десять? И гланды вырезают снова, вместе с аденоидами. Теперь это взрослая больница, но детское отделение. Что-то с желудком. Мучительные попытки сходить по-большому. Не выходит. Боль отчаянная, а еще страшнее мысль — что делать? Уж очень стыдно. Какашка застряла, хоть пальцами тащи. Но ведь не вытащить. Как справился — стерлось из памяти. Смешное детское «какашка» — от латинского сасаге, испражняться, чтоб ты знала…

С четвертого класса Виталик пошел в другую школу — в старом почтенном здании бывшей гимназии в Большом Вузовском переулке, нынче, кажется, Большой же, но Трехсвятительский. И года два его водила туда и обратно Нюта — надо было переходить дорогу. Он взбунтовался классе в шестом и заявил, что отныне под конвоем в школу ни ногой. Мама сдалась. И теперь он мог под низким сводом углового дома на Солянке задумчиво смотреть, как вечная айсорка с седыми патлами и узловатыми пальцами полировала сапоги и башмаки. Виталик закончит школу, потом институт, и каждый раз, когда случится ему проходить той дорогой, зимой ли, летом, он будет замедлять шаг, чтобы понаблюдать за ритмичными движениями ее локтей (чисто паровозный шатунно-кривошипный механизм), полетом щеток, скольженьем бархотки. Проходили не годы — десятилетия, Виталий Иосифович не так уж часто попадал в те места, но, приближаясь к Солянке, всегда внутренне напрягался: ну как, неужто и сейчас?.. И — да, и сейчас… И еще раз сейчас. И еще…