Пересуды - Хьюго Клаус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все разом переменилось, мы тут, в «Глухаре», люди жалостливые, особенно если кто плачет, даже если он не постоянный клиент, но все-таки алегемец, наш, можно сказать, сосед. Мы говорим:
— Не бери в голову, Ноэль, со всяким может случиться, всякий может разлить пиво или уронить стакан. Все, забыли, мы тебя угощаем.
И Ноэль пьет пиво, и еще одно, и еще. Время от времени он, вроде как тихий пьянчуга, говорит себе под нос: «Я никогда, никогда больше не произнесу Аполлон…» или: «Плотские желания» или: «Налей всем за мой счет». Схамфеларе, Леон, подошел к нему и говорит:
— Повезло тебе, Ноэль, что я сумел сдержаться, уж я б тебя отделал не хуже, чем Марселя, зятя моего. — И в сотый раз мы имеем счастье слушать Схамфеларе, Леона, гордо повествующего о том, как он от души накостылял зятю в больнице. — … И рана на левой лопатке, еще рана и ссадина на шее, как результат попытки удушения, опасное растяжение мышц живота, гематомы в почечной области спины, раны на левой голени…
Ноэль слушал. Мы деликатно молчали.
Где-то после семи часов Ноэль решил принять участие в метании дротиков. Но все его дротики втыкались мимо мишени, а один попал в плакат с изображением Рика ван Лойя, спринтера и участника чемпионата мира. Потом он некоторое время сидел, ни на что не реагируя, и расшевелить его было не легче, чем иерусалимскую Стену, потом достал из внутреннего кармана отвертку и сказал, что мы должны оставить его брата в покое, а то, что случилось в деревне, — его вина.
— Да, моя, Ноэля Катрайссе, и я готов за это заплатить, клянусь всеми святыми.
— И Аполлоном, — брякнул какой-то комик.
— Да, и Аполлоном, — подтвердил Ноэль мрачно. Он сидел, крутя отвертку между указательным и большим пальцами, и вдруг воткнул плоский кончик себе в ладонь, мы видели, как отвертка прошла насквозь, и не успели еще очухаться от шока, как он проделал то же самое с другой ладонью, хлынула кровь, и тут очнулся наш комик:
— Ноэль, ты чего, факиром заделался?
Схамфеларе, Леон, забежал за стойку, схватил полотенце, которым Жерар иногда вытирает стаканы, а в остальное время пот со лба, и разорвал его пополам.
— Я не могу этого видеть, — закричал Схамфеларе, Леон, и перебинтовал ладони Ноэля.
Ноэль уставился на повязки, словно это не его руки обмотали тряпкой.
Нельзя сказать, чтобы мы привыкли к разнообразным формам насилия, но, честно говоря, нам даже не было жалко Ноэля. Мы отвернулись от него. Потому как то, что случилось на наших глазах, слишком походило на безумие, и это нас испугало. Разве не пережили мы войну, разве не боролись мы со стихийными бедствиями? Впрочем, обычно мы не искали проблем на свою задницу, а сидели тихо, держа нос по ветру.
И Схамфеларе, Леон, самый безбашенный из всех, лично отвел Ноэля домой.
Альма
Господи, совсем ума лишилась. Все на свете проспала.
Альма выбирается из постели, странный привкус во рту от высокой температуры смешивается с запахом подгоревшей картошки. Она торопливо спускается по лестнице. Запах усиливается. Она зажигает свет.
— Ай-яй-яй…
Картошка с беконом подгорела, она открывает форточку.
Кто-то из полумрака гостиной передразнивает ее:
— Ай-яй-яй…
— Рене?
Дребезжащий хохоток в ответ.
— Ноэль?
Он лежит на диване, длинные кудрявые волосы облепили безумное лицо. Он тянет к ней перебинтованные руки:
— Я глупо вел себя. Я тоже.
Пока Альма снимает грязные повязки с ладоней Ноэля, он рассказывает, что случилось. Ничто не убережет меня.
— Какого черта ты делал в этом дурацком кафе?
— Хотел быть как все.
— Ты и так как все. У каждого свои заморочки. Твои заморочки засели в голове, вот и все. Балда.
Она смазывает ему ладони антисептиком.
— Ты не знаешь, как меня зовут.
— Не болтай чепухи.
— Ты вошла и сказала: Рене.
Она бинтует ему руки.
— Больно?
— Нет.
— Ноэль, — зовет она. — Больно или нет?
— Немножко.
— Балда.
В кухне она соскребает остатки картошки со сковороды, но, вспомнив, что грешно выбрасывать такую прорву еды, ставит сковороду на подставку и начинает есть.
— Лучше б ты меня в туалет спустила, когда я родился, — говорит Ноэль. Он встает с дивана, садится, аккуратно пристроив ноги на перекладину стула, и доедает несколько приставших к сковороде кусочков.
Как он беззащитен. Что это со мной, почему каждое слово, каждый жест моих мальчиков вызывают у меня слезы?
— Мне хотелось бы занять место Рене, — говорит Ноэль. — Пусть бы Бог на минутку отвернулся, в мире столько всякого, во что Ему надо вмешиваться, что Он не может следить за нами день и ночь, каждую секунду, и мы с Рене вполне успели бы обменяться мозгами и внешностью.
— Зачем?
— Чтобы… чтобы снять…
— Снять с него фотографию?
— Нет, — говорит серьезно. — Снять с него тяжкую ношу.
Она берет бесформенную, перебинтованную руку сына и прикладывает к своей щеке.
Алиса
В столовой виллы своих родителей Алиса Ромбойтс демонстрирует открытое неповиновение отцу, Гектору. Она кладет чемоданчик с самыми дорогими ее сердцу вещами на столик красного дерева, чтобы в последний момент добавить туда еще что-то. Вряд ли дело дойдет до рукоприкладства, это не принято в доме Ромбойтсов, но, увидав, как багровеет от гнева лицо отца, она несколько теряется.
Они уже все обсудили втроем, причем обе стороны орали друг на друга, не стесняясь в выражениях, а Гектор даже пригрозил дочери, что если она сейчас выйдет за дверь, то никогда не сможет вернуться.
— Я прекрасно понимаю твое желание поддержать этих людей, — говорит Гедвига Ромбойтс. — В тебе всегда было что-то от Флоренс Найтингейл.
— Скорее от патера Дамиана[85], — ввернул Гектор. — Там тоже все больше нарывы да прыщи.
— Но зачем тебе переезжать в этот рассадник инфекции, убей не понимаю.
— У них даже ванной комнаты нету.
— Гектор, дело ведь не в этом.
— И за что мне такое наказание?
— Алиса, — говорит мать, — пойди к себе в комнату, поставь чемодан в шкаф, спускайся вниз, повяжи фартук, поможешь мне гладить, и давай больше не будем об этом говорить.
— Должен же кто-то ухаживать за Альмой.
— Конечно, но почему ты?
— Потому что больше никто этого не делает.
— Сознайся: ты мечтаешь позаботиться об этом дефективном.
— И о нем тоже. — Алиса с интересом глядит на отца, от которого унаследовала решительный подбородок и глубоко посаженные глаза.
— Наконец-то тебе представился случай, — говорит он. — Юлия исчезла, и место возле Гога Полло освободилось. Да ты просто ревнуешь сестру, непременно хочешь яйца ей прищемить!
— Гектор, следи за своим языком!
Мигом вообразив себе Юлию, у которой из трусиков торчит круглая штука, не присущая женщинам, Алиса хохочет.
— Смейся-смейся, комедиантка, — взрывается Гектор Ромбойтс. — За что мне такое наказание? — спрашивает он, обращаясь к обеим женщинам, к деревне, к звездному небу. — Как прикажешь мне смотреть в глаза моим клиентам? Обе мои дочери помогают распространению легочной чумы! Нам тоже нарисуют свастику на фасаде, я уверен. Или подкинут адскую машину.
Подумай, что ты делаешь, Алиса. Как ты можешь бросить нас одних, когда Юлия смылась с этим паршивцем Рене, и три дня от нее ни слуху ни духу. Если б это от меня зависело, я давно заявил бы в полицию.
— Она еще и матери наврала! Я ее спросила, куда она собралась, а она сказала: «Так, прогуляться». В то время, как я слышала, а ты знаешь, какой у меня тонкий слух, слышала в трубке, черт побери, шум мотора почтового парохода из Оостенде, засранка чертова!
— Мама, следи за своим языком.
— Тебе и это смешно.
— Комедиантка, — устало завершил беседу Гектор Ромбойтс.
Альма вспоминает
Снег валит крупными хлопьями. Горы кажутся сложенными из белого шершавого камня, рассеченного черными, извилистыми, словно вены, расселинами; укрытые снегом длинноиглые сосны. В долине намело сугробы метра в два высотой. Следы моментально заносит. Не хочется покидать лазарет. Но какой-то мужчина в длинной шинели с меховым воротником и темных очках, оберегающих глаза от слепящей белизны, идет по снегу. Таким Альма увидела его впервые, очень прямого, с винтовкой за плечами. Он пересекает лощину и исчезает, ей кажется, он слетел вниз, в ущелье, раскинув руки, словно солдат-парашютист без парашюта.
(Это было в среду, потому что темный, кислый немецкий хлеб раздавали не вечером, а днем. Пекарня работала вполсилы. Альма стояла в очереди, кто-то протянул ей краюху хлеба, и она мигом схватила ее, пока не заметила Schwester[86] более высокого ранга.)