Испытание верностью - Ольга Арсентьева

– Хорошо, отец. А что ты собираешься с ним делать?

– Я собираюсь посмотреть, что у него внутри, – важно промолвил старец.

Он распрямился, его глаза под сморщенными сухими веками сверкнули молодым блеском.

– А также я собираюсь отрезать ему кое-что лишнее. Поэтому усыпи его. Так глубоко, как только сможешь.

– Но зачем? – удивилась девушка. – Он ведь и так без сознания!

– Этого недостаточно. Сердце может не выдержать. Потому что ему будет больно. Очень больно. Невыносимо. Ты же не хочешь, чтобы он умер у меня под ножом?

Девушка отчаянно замотала головой и бросилась исполнять приказания.

Когда все было приготовлено, а старец тряс в воздухе свежевымытыми руками, она подошла к Карлу и стала гладить ему виски.

Ее движения, сначала медленные, осторожные и плавные, постепенно становились быстрыми и сильными; наконец она сжала указательными пальцами две точки напротив глаз.

Карл тяжело вздохнул, по его телу пробежала дрожь. Девушка, положив длинную узкую ладонь ему на шею, сосчитала пульс.

– Ну? – спросил старец, не оборачиваясь.

– Готов, – ответила девушка.

Бросив вороватый взгляд на спину отца, она быстро нагнулась и поцеловала Карла в лоб.

Старец горько усмехнулся и взял из разложенных на куске чистой белой ткани инструментов еще горячий после стерилизации нож.

– Так. Хорошо. Убери это. Зажим. Тампон. Еще тампон. А теперь вытри лоб. Да не ему, а мне!

62

– Очень хорошо. Так. Еще немного. Не дрожи! Если собираешься упасть в обморок, выйди наружу! Вот молодец, хорошая девочка…Так, ну и где этот чертов отросток?

– Ага, ага, нашел, вот он, маленький мерзавец… Иди сюда, ты мне нужна! Немедленно вытри сопли, вымой руки и иди сюда! Умница! Дай-ка мне ножницы! Вот так, вот так и вот так! А теперь подержи здесь… Да! Хорошо! Просто замечательно!

– Ну все. Можешь зашивать. Что значит – как? Обыкновенно! Вот смотри, берешь иголку с ниткой и… ну представь, что зашиваешь ему карман на штанах! Кстати, как он там?.. Как это – не дышит? И пульса нет?!

– Ну ладно, ладно, хорошо, Я делаю ему непрямой массаж сердца, а ТЫ – искусственное дыхание. Давай! На счет «три»!

– Так, парень, держись! Тебе туда еще рано! Когда-нибудь ты умрешь… и, скорее всего, от инфаркта… но не сейчас! Нет, сэр, не сейчас! Я ведь так хорошо… удалил тебе… аппендикс! Это будет… просто… невежливо с твоей стороны!

– Отец, он дышит! И пульс есть!

– Ну и хорошо. А то я, признаться, уже немного устал.

Во вторник утром Аделаида сдала анализы.

Это, сказали ей, ни к чему ее не обязывает и все равно сделать придется, какое бы решение она ни приняла.

Потом, после завтрака (овсяная каша на воде, без соли и жидкий чай без сахара), она долго стояла в коридоре у телефона-автомата для больных, решая вопрос – позвонить завхозу, чтобы та сегодня приехала, или нет.

Решила, что не стоит.

В этом деле даже завхоз ей не советчик.

Да и никто не советчик, кроме одного-единственного человека. Как он ей велел бы, так она б и сделала, ни минуты не раздумывая.

Но его нет, и связаться с ним невозможно.

Аделаида, вздохнув, поплелась в парк, на облюбованную скамейку под сиренью.

Может, там ей удастся принять правильное решение?

Но скамейку кто-то занимал.

Разочарованная Аделаида повернула обратно, однако ее окликнули. Это был Шаховской, без белого халата, в новом светлом костюме; он-то на скамейке и сидел.

– Я ждал тебя, – улыбнулся он, протягивая ей руку.

Аделаида из вежливости подала ему свою и села рядом.

– Зачем? – спросила она.

63

– Думал, может, ты захочешь поговорить, посоветоваться…

Аделаида молча покачала головой.

– День-то сегодня какой! – нимало не смутившись, продолжал Шаховской. – Солнышко, птички… Благодать!

Аделаида неохотно подняла голову и обвела благодать тусклым, безрадостным взглядом.

А между тем день и впрямь был хорош – солнечный, теплый, даже немного знойный, весь насыщенный цветами, стрекотанием кузнечиков и тонкими, волнующими, плывущими неизвестно откуда запахами.

День был полон жизнью, которая не знала и знать не хотела никаких душевных страданий и неразрешимых проблем.

Она хотела просто быть, существовать, кипеть и переливаться через край маленького фонтанчика в обветшавшей каменной чаше, перекликаться в темных кленах веселыми птичьими голосами и радостно сиять в вышине.

– В такой день, – говорил Шаховской, благодушно щурясь на сквозившее сквозь листья солнце, – хорошо гулять с другом сердца по цветущему альпийскому лугу, ни о чем не тревожась, ничего не боясь, легко и беззаботно, как в юности. Гулять, зная, что впереди – только хорошее, что отныне вы всегда будете вместе и никакая тень, боль, сомнение никогда не лягут между вами.

И совсем уж не нужно и ни к чему в такой день терзаться неизвестностью, – голос Шаховского звучал тихо, мягко, убедительно; на Аделаиду Леонид Сергеевич не смотрел и вообще, казалось, рассуждал сам с собой: что будет да как? Как пройдут роды? Каким родится ребенок – здоровым или больным? И не изменятся ли его чувства ко мне, если я принесу ему инвалида?

Аделаида дернулась, но Шаховской не обратил на это внимания.

– Он – совершенство, идеал, воплощенная мечта… Его любовь для меня – все…

– Инквизитор! – Аделаида вскочила. – Что тебе надо, зачем мучаешь меня?

– А разве я не прав? – крикнул Шаховской вслед убегающей Аделаиде.

Двумя часами позже Шаховской, покончив на сегодня со всеми делами в больнице, стоял над витриной ювелирного магазина и выбирал жене подарок на годовщину свадьбы.

Перед ним суетились сразу две продавщицы, наперебой вынимая из бархатных футляров и раскладывая перед солидным клиентом кольца, цепочки, серьги из самого высокопробного золота и платины – серебра психотерапевт не признавал.

Женщины возбужденно щебетали, восхищаясь изысканным вкусом покупателя. Шаховской, роясь толстыми пальцами в сверкающей куче, благодушно мычал в ответ.

Наконец он выбрал витой золотой браслет с изумрудиками и такие же серьги – отлично подойдут к Светкиным зеленым глазам и длинным светлым волосам.

Вечером он сводит ее в хороший, дорогой ресторан (кстати, не забыть заказать столик!), а потом займется с ней любовью – все, как положено.

Шаховской никогда не пренебрегал своими супружескими обязанностями. Жена – это жена. А другое – это другое.

Мужчина, по сути своей, существо полигамное (хотя, к сожалению, сию истину понимают лишь на мудром старом Востоке!).