Дом лжи - Дэвид Эллис

Я перевожу дыхание, откашливаюсь.

– Восемнадцать лет назад моя мать совершила самоубийство, – говорю я. – Но врачи назвали его случайной передозировкой болеутоляющего. Мой отец им, кажется, поверил. Жаль, что я не смог – поверить, я имею в виду. Правда, жаль. Потому что случайность, даже трагическая, кровавая, страшная, – это все же случайность, с ней проще. Ты не винишь себя за то, что произошло. Случайность – она и есть случайность: одному выпало, другому – нет. Но я знаю наверняка: моя мать убила себя. Она знала, что делала. Моя мать была профессором права, замечательным преподавателем и бегуньей в марафонах. Она любила жизнь. Во всех ее проявлениях. У нее был ужасный голос, но она часто пела, потому что ей нравилось. Шутила по любому поводу, иногда на грани приличия, мгновенно придумывала каламбуры. У нее был смех, как у гиены, но она смеялась тоже по любому поводу, и так заразительно, что люди невольно начинали хохотать вместе с ней. А еще она была очень умна. Никого умнее я так и не встретил за всю мою жизнь. А потом у нее случился инсульт, и она стала совсем другим человеком. Не могла больше учить, не могла бегать. Ходить и то не могла. Жила, прикованная к инвалидному креслу. Пила кучи лекарств – от всего на свете, включая сильные боли. Мой отец… ну, в общем, Флоренс Найтингейл[27] из него бы не вышла. Забота о других не была частью его натуры. Он нанял для матери сиделку, и я тоже помогал, параллельно учась в колледже в Чикаго, но скоро финансовое положение нашей семьи изменилось. Сначала деньги у нас были, и даже много, но отец принял кое-какие неверные финансовые решения, и мы потеряли все. Оказались банкротами. Отец был юристом, так что на жизнь он наскребал достаточно, но вот на круглосуточную сиделку для матери не хватало – слишком уж это дорого. Тогда отец заявил, что единственный реальный выход – это поместить маму в какую-нибудь лечебницу или приют, где за ней будут ухаживать. Я был против. Сказал, что лучше уйду из колледжа и сам буду ухаживать за мамой год-другой, пока все не образуется…

Я перевожу дух.

– Но мама приняла смертельную дозу обезболивающего. Наверное, причин было несколько. Во-первых, она не могла больше двигаться, не могла делать то, что всегда любила. Во-вторых, ей хотелось быть дома, с нами. В-третьих, не исключено, что инсульт как-то повлиял на ее когнитивные способности в целом. В общем, я не могу назвать какую-то одну причину, которая подтолкнула ее к такому решению.

А вот это неправда. Назвать-то я могу. Но не буду. По крайней мере, вслух.

Я никому не рассказываю о тех грязных секретах и лжи, которые окружали кончину моей матери.

Вот и теперь я не стану рассказывать о том, как мой отец разбил ей сердце. Как он обманывал ее. И не буду говорить о том, что в последние дни своей жизни мать знала – она потеряла больше, чем способность двигаться, говорить и отчасти думать. Она потеряла любовь и верность мужчины, который клялся быть с ней в богатстве и в бедности, в горе и в радости, пока смерть не разлучит их.

А еще я не стану рассказывать, что знал о предательстве отца потому, что сам поймал его с поличным, но не сказал об этом матери, так как боялся, что это раздавит ее окончательно; я был пособником в его предательстве, и, попытайся я остановить его тогда, может быть, все пошло бы по-другому…

Я никому не рассказываю об этом потому, что это может прозвучать… гм… как будто у меня был мотив для убийства отца. А ведь то дело против меня в Сент-Луисе до сих пор не закрыто. И статут о сроке давности не работает.

– Я не знал, как справиться с ее смертью, – продолжаю я. – Наделал кучу глупостей, получил проблемы. Некоторое время провел в психбольнице. И это я еще легко отделался, могло быть и хуже. В больнице, когда я перестал бросаться на людей и начал слушать, что они говорят мне, я начал понемногу возвращаться к жизни. Говорил с разными психологами, и все они объясняли мне, что людям свойственно рассматривать самоубийства близких сквозь призму контроля. Нам кажется, что мы должны контролировать все, что нас окружает, – события и других людей. А когда кто-то, кого мы любим, решает свести счеты с жизнью, нам кажется, что мы могли что-то сделать. Могли предотвратить, но не предотвратили. Нам так нравится эта идея, будто мы контролируем все и вся вокруг, что мы готовы скорее испытывать чувство вины за самоубийство другого, чем признать, что никакого контроля у нас нет…

Совет отказаться от идеи контроля, как я выяснил за время работы с жертвами чужого суицида, помогает почти всем. Многие находят в нем спасение. Но не я. Меня спас не совет, а человек. Вики. Она исцелила меня, а я – ее. Мы и познакомились-то на встрече SOS. Она только что потеряла сестру Монику, а моя потеря уже имела срок давности, но, когда мы с Вики разговорились с глазу на глаз, оказалось, что мы можем помочь друг другу. Мы выжили вместе. И заключили договор.

Точнее, говоря словами Вики, разработали совместный план нападения, объявив войну своему горю.

* * *

Это случилось вечером в четверг. Следующий день должен был стать последним днем моей летней работы в отцовской конторе, до начала семестра оставалась пара недель. За лето я скопил немного денег, чтобы сделать отцу подарок – ничего особенного, так, безделушка: крохотные золотые весы правосудия на деревянной подставке, на которой я заказал надпись «ТЕОДОР ДОБИАС, ЮРИДИЧЕСКИЕ УСЛУГИ».

Забирать заказ в магазине надо было в конце дня. Отец думал, что я уже уехал домой, а я зашел в ювелирный за подарком, потом еще послонялся по городу, дожидаясь, когда люди пойдут с работы, и вернулся в офис после семи.

Обычно в это время там уже никого не было. Те юристы, чья специальность – производственные травмы, не получают почасовой оплаты, так что, в отличие от адвокатских фирм, где сотрудник тем ценнее, чем больше он производит оплачиваемых часов – то есть чем больше времени ему нужно на завершение дела, – коллеги моего отца обходятся составлением бумаг, а электричество жгут, только готовясь к процессу. Но процессы по таким