Метеоры - Мишель Турнье

Жан

В этом пункте, по крайней мере, Поль никогда не дошел до сути. Доля непредсказуемой фантазии приливов — несмотря на их небесные рычаги — не исчерпывает их очарования, вовсе нет. Есть еще кое-что, не без связи с этим заговором стихий. То, что так мощно влекло меня на влажный песок в ночи большого отлива, было подобием немого крика одиночества и обиды, идущего от раскрытой морской почвы.

Обнаженное спадом дно тоскует по волне. Липкая, тяжелая масса, утекая к горизонту, оставила открытой живую плоть, сложную и ранимую, которая боится вторжения, осквернения, повреждения, обыскивания, — как земноводное с пупырчатой, бородавчатой, бугристой кожей, она щетинится сосочками, присосками, щупальцами, содрогаясь в неизъяснимом ужасе: отсутствии соленой среды, пустоте, ветре. Измученный жаждой песок, открытый после спада воды, плачет по исчезнувшему морю всеми своими ручейками, сочащимися лагунами, водорослями, насыщенными солевым раствором, слизистыми оболочками, увенчанными пеной. Бескрайнее стенание, слезотечение страдающей почвы, агонизирующей под прямыми лучами солнца, с его ужасной угрозой высыхания, почвы, выносящей лучи только преломленные, смягченные, распыленные толщей жидкой призмы.

И я, мобилизованный молчаливым призывом тысяч и тысяч жаждущих ртов, бегу к ним, и голые ступни мои узнают пучки травы, полосы гальки, якорные цепи, лужи ночного неба в полосах беспокойной дрожи, песок с вкраплениями треснувших ракушек, болотца тины, выползающие между пальцами червяками студня. Цель моего бега проста, но далека, настолько далека, что бедняга Поль, который, задыхаясь, следует за мной, приходит в ужас. Это тонкий светящийся просвет, что зажигается вдали, в часе ходьбы, не меньше, от слабого выплеска отлива. Именно туда нужно идти, чтобы найти живую воду, обещающую бесконечность. Я бегу по этим волнышкам, которые свежее, чем лужи мертвой воды, которые мы прошли, окрыленный брызгами, ливнем, падающими вокруг меня. Я предтеча, предвестник доброй, чудесной вести. Она сначала распространяется в глубинах песка, который исподволь подпитывается водяным напором. Потом все более длинными языками простираются на песке волны. Бормочущие ручейки обтекают тинные кучи, обходят хребты светлого песка, встречаются, сливаются, питают друг друга, проходят этап за этапом с заговорщицким бульканьем, объединяют лужи в бурные каналы. И парик водорослей внезапно оживает и встряхивает черно-зеленой гривой во всплеске волны, вырвавшейся вперед других.

Все зеленеет. Там, где мы только что ходили, далеко, за островом Эбиген, уверенно расстилается море. Мы сидим на белом песке пляжа, оба забрызганные тиной и просоленные как селедки. Поль успокоен привычным накатом волн, которые вытягивают пенные языки до наших ног. Поль — человек открытого моря. Поль — человек полноты во всем, верности во всем. Он с отвращением следовал за мной до края горизонта, куда звал меня отлив. Потом мы возвращались, таща за собой следом, как гаммельнский флейтист свой выводок крыс, — тысячи и тысячи маленьких волн подымающейся воды. Мы оба в данный момент успокоены, удовлетворены. Впрочем, на наших плечах тяжелым грузом лежит усталость. Каждый из нас полностью сознает то, что ощущает его брат-близнец. В течение этих часов ходьбы по пляжу жизнь тащила нас в разные, почти противоположные стороны. И тогда мы говорили. О, конечно не на обычном языке разговора двух непарных людей! Мы не обменивались сведениями о морских коньках или ежах. Каждый просто выражал смысл своего отрыва от общего фонда. Мои крики, ворчание, бессвязные слова только иллюстрировали всесильную тягу, которую я испытывал к огромной стонущей бездне, покинутой водой. Поль, напротив, брюзжал, дулся, всем своим видом выражал скуку, тревогу. Теперь все кончено. Братья-близнецы вернулись в свой кокон, и этот кокон для каждого — его брат-близнец. Но пляж не место для овальной любви. Одним движением мы встаем. Мы чувствуем под ногами колючие пучки высохших водорослей, и, когда мы спотыкаемся об один такой тюфяк, открывается его влажная сторона и из нее выпрыгивают морские блохи. Мостки. Тропинка. Усадьба. Все еще спит, разве что один из дортуаров Святой Бригитты освещен слабым светом. Буфетная. Одежда падает с нас. Яйцо. Мы обнимаем друг друга, лежа валетом, смеясь оттого, что мы такие соленые. Свершится ли причастие семенем или сон окажется сильнее ритуала?

P. S. «Смеясь оттого, что мы такие соленые…» Из последних строк только эти несколько слов будут, я думаю, совершенно понятны для непарного читателя. Дело в том, что два непарных существа, смеющиеся вместе, приближаются — но только в этом случае — к тайне криптофазии. Тогда из общего фонда — в зависимости от пучка сопричастностей, которые они делят друг с другом, у них рождается псевдоязык — смех, сам по себе непонятный, но функция которого — сократить разницу в положении того и другого, удаляющую их от этого фонда.

Поль

Одним из лучших символов нашей «монструозности» была, конечно, криптофазия, эолов язык, потайное наречие, позволявшее нам общаться часами, при том что свидетели не могли вникнуть в смысл нашей беседы. Криптофазия, которую разрабатывает между собой большинство истинных близнецов, конечно, составляет их силу и гордость по отношению к непарным. Но за такое преимущество в большинстве случаев приходится тяжело расплачиваться, поскольку близнецовый жаргон, совершенно очевидно, развивается в ущерб нормальной речи и, следовательно, социальному восприятию. Статистика утверждает, что богатой, разветвленной, сложной криптофазии соответствует бедность, скудость и примитивность нормального языка. Нарушение баланса тем опаснее, что существует устойчивая связь между общительностью и интеллектом, с одной стороны, и уровнем развития речи — с другой. Здесь мы вплотную подходим к фатализму исключительных случаев, аномалий и тератологических форм, которые часто поражают каким-либо сверхчеловеческим даром, но это превосходство оплачено опасным сбоем на самом банальном и самом основополагающем уровне. Я долго считал себя сверхчеловеком. Я и сейчас верю в свое исключительное призвание. Но теперь я не скрываю от себя — да и как можно после моего двойного увечья? — той ужасной цены, которую мне пришлось заплатить.

Ошибка всех психологов, изучавших загадку криптофазии, в том, что они рассматривали ее как обычный язык. Они трактовали ее так же, как какой-нибудь африканский или славянский диалект, пытаясь составить словарь и вычленить синтаксис. Фундаментальная ошибка — в передаче близнецового феномена в терминах единичности. Близнецовый язык — целиком управляемый и структурированный близнецовостью, — не может быть уподоблен языку одиночек. Таким образом, мы пренебрегаем главным, отбирая только случайное. Но в эоловом языке случайность — это слово, а главное — молчание. Вот что делает из близнецового языка явление, абсолютно несравнимое с любым языковым образованием.

Конечно, некоторый словарный запас у нас был. Слова, которые мы изобретали, были оригинального склада. Одновременно особенней и обобщенней обычных слов. Например, слово «плавок». Мы понимали под ним все, что плавает (корабль, палка, пробка, дерево, пена и т. д.), но не обобщенный термин плавающего предмета, потому что расширение слова блокировалось и касалось только предметов, нам знакомых и ограниченным числом. В общем, мы складывали и абстрактный термин, и отдельные понятия, его составляющие. Мы игнорировали общее понятие плода. Но у нас было слово «яблоградинка» для обозначения яблока, винограда, смородины и груши. Морское животное в абстрактном виде не имело места в нашем словаре. Мы говорили крабайка вместо рыбы, креветки, чайки, устрицы, и, возможно, механизм станет понятней, если я добавлю, что одно и то же имя Петер обозначало либо того или иного из наших братьев и сестер, либо их в целом, — относительно нас.

Ни к чему быть филологом, чтобы понять, что эолов зык, игнорирующий одновременно общность абстрактного понятия и богатство конкретных терминов, был лишь зародышем языка, тем языком, на котором, возможно, говорили очень примитивные люди с очень скудной психикой.

Но повторяю, не в том была суть эолова языка, и наблюдатели, которые брали за основу это примитивное наречие, не только не могли проникнуть в секрет нашего общения, но и упускали сам принцип феномена криптофазии.

Всякий диалог состоит из доли явного, эксплицитного — обмена словами и фразами, понятными всем, — и доли скрытого, имплицитного, понятного только беседующим, либо же той ограниченной группе, к которой они принадлежат. Впрочем, для собеседников бывает достаточно условия единства времени и места, чтобы выработать некий особенно поверхностный и легко разделимый имплицит. Если, например, глядя на небо, я говорю: погода портится, то предполагаю, что известен предыдущий период хорошей погоды, об окончании которого я таким образом сообщаю. Для путешественника, прибывшего из-под других небес, моя фраза теряет большую часть своего смысла, — но не весь свой смысл, поскольку объявленное изменение касается не только предшествующей погоды, но и той, что стоит в настоящий момент.