Кружась в поисках смысла - Вячеслав Рыбаков

Конечно, в ту пору не было иного средства крушить удельный гонор, кроме оружия. Средневековье. Но никакое оружие не способно надолго соединить несоединимое. Карл Великий уж как старался объединить Европу после распада Рима — пшик остался от его усилий. А Наполеон?

Конечно, чтобы экономика и культура были в состоянии парировать естественное стремление каждого инструктора обкома стать президентом и каждого завмага — министром внешней торговли, нужно прежде всего… что?

Да экономика и культура нужны, Господи! Всего-то!

Посмотрите-ка на Европу сейчас. Не понадобились не Карлово рыцарство, ни конница Мюрата. Средневековье-то кончилось. Цивилизационное единство, помноженное на территориальное соседство, сработало само по себе.

Ну, а если экономика по-прежнему будет развиваться по принципу «в ларьках густо — на заводах пусто», слово «честность» по прежнему будет звучать столь же уныло, как слово «нищета», и все больше людей — и, главное, детей! — будет искренне считать, что те, кто не обманывает и не грабит ближнего своего, ведут себя так исключительно по лености характера и скудости ума, тогда… Тогда у истории есть другие примеры.

Была такая империя — Римская. Что от нее осталось, кроме то возвышенных, то отвратительных преданий? Обшарпанный Колизей, где на потеху быдлу люди рубили друг друга, надеясь, в случае успеха, досыта поесть хоть еще один вечер, до завтрашней рубки. На роль Колизея вполне подойдет, скажем, МГУ.

Была такая империя — Византия. Православная, кстати. Что от нее осталось? Мусульманский, кстати, Стамбул.

Была такая империя — Австро-Венгрия. В связи с чем мы о ней теперь слышим — помимо, разумеется, вальса и предгрозовых развлекалочек типа «Сильвы»? Да чаще всего в связи с аншлюсом. А входившие в империю народы и гнезда — делятся до сих пор, за семьдесят лет все никак разделиться не могут. То судетские немцы самим фактом своего существования помогли Гитлеру захватить треть Чехословакии, то чехи вон от словаков отъехали, а что с Боснией да Герцоговиной делать — не только Европа в затылке чешет. И уж она почешет-почешет, а своего постарается не упустить. Потому что даже сегодняшняя, несредневековая история — не богадельня. Уроки она преподносит суровые.

Выбирайте, господа и товарищи, в каком классе и по какой программе учиться у истории.

3. ФАНТАСТ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ

«Срочно требуется идеал»

Из всех бедствий, которые люди подносят друг другу своими руками, наиболее разрушительным и невыносимым для души является война. Возможности для проявления лучших человеческих качеств, таких, как героизм, преданность, бескорыстие, способность к самопожертвованию предоставляет человеку и мирное время. Однако возможности для массового насилия и всех связанных с ним выхлестов в мир самых отвратительных свойств человеческой натуры предоставляют в первую очередь, и главным образом, вооруженные столкновения больших масс людей.

Марксисты подразделяли войны на справедливые и несправедливые, или, другими словами, на национально-освободительные и захватнические, империалистические. Спору нет, с точки зрения ледяной политики в этом подразделении есть какой-то смысл, хотя, глядя с высот опыта, приобретенного нами к концу XX века, трудно усмотреть полное совпадение понятий войны национально-освободительной и войны справедливой — не говоря уже о том, что вообще понятие справедливости является в значительной степени абстракцией, и всяк волен вертеть им, как хочет, вкладывая в него любой угодный ему в данный момент смысл. Но с точки зрения общегуманистической мы можем выделить две другие группы войн.

Войны первой из них и впрямь являются не более чем продолжением политики иными средствами. Победа в войне и подписание выгодного для победителя мира, в условия которого включаются те политические и экономические требования, которые до войны предъявляла победоносная сторона к стороне, потерпевшей поражение, по сути, венчают дело — во всяком случае, постольку, поскольку проигравшая сторона соблюдает эти условия. При подобных конфликтах ни та, ни другая сторона не стремится вовсе уничтожить противника. Они хотят лишь чего-то добиться друг от друга, и поэтому, как бы парадоксально это ни звучало, даже в разгаре битв нуждаются друг в друге — точь-в-точь, как ссорящиеся, но по-прежнему любящие друг друга супруги. Применительно к европейской истории подобного рода войны ведут свое происхождение от рыцарских столкновений за тот или иной лен, тот или иной вариант престолонаследия, контроль над тем или иным городом. Поэтому, при понятной ожесточенности самих столкновений, уже через час после окончания кровопролития победитель мог склоняться перед побежденным в поклоне, помахивая шляпой и говорить: «Соблаговолите, сударь, быть моим пленником». И вчерашние противники, отнюдь не испытывая друг к другу лютой ненависти — не более, чем победивший и проигравший спортсмены на каких-нибудь Играх Доброй Воли отдавали дань рейнскому, потом мозельскому, потом токайскому, потом… в общем, понятно.

Совсем другое дело, когда война возникает и ведется с целью полного навязывания противнику своего мировоззрения, своей системы ценностей, своей веры — в самом широком смысле этого слова. Сами военные действия ведутся здесь, как правило, на полное уничтожение. И капитуляция побежденной стороны означает для нее не подчинение победителю в каких-то аспектах своего политического и экономического бытия, но лишь развязывает победителю руки для эскалации духовного и, зачастую, физического насилия. Цель победителя не достигается военной победой; эта победа лишь устраняет препятствия к достижению действительной цели — захвата полного духовного контроля над противником и прямого истребления тех личностей, которые продолжают индивидуальное духовное сопротивление и после военного поражения. Понятно, что при таких столкновениях не может быть и речи об уважении и милосердии к мужественному и бескомпромиссному противнику. Напротив, именно эти войны, как никакие другие, способствуют выдавливанию на социально-политический верх людей, которые способны легко поступаться своими убеждениями, то есть беспринципных прагматиков, приспособленцев, предателей. Честь побежденного, которая при рыцарских войнах всегда была более или менее в чести, здесь, при войнах, которые мы можем назвать религиозными, оказывается главным противником победителя. Подлежащая искоренению вера может быть какой угодно: вера в свой народ, вера в своего бога, вера в свою модель развития общества… В зависимости от ее характера и возникают различные, но единые в своей предельной чудовищности и антигуманности способы ведения войны: геноцид, массовые депортации, массовая деятельность разного рода инквизиций, насильственные обращения и многие иные изобретения ума человеческого, призванные либо полностью сломить, либо полностью истребить инакомыслящих. Средневековая история Европы богата на войны этого класса не менее, чем на войны рыцарские. Тут и испанская реконкиста с ее депортацией морисков, тут и гусисткие войны, тут и религиозные войны во Франции с их знаменитой, но отнюдь не кульминационной в смысле жестокости Варфоломеевской ночью, тут и британская война парламента с королем, завершившаяся чисто идеологическим, первобытно-ритуальным закланием глупого бедняги Карла, тут и бесконечные кровавые столкновения на Балканской границе христианского и мусульманского миров, тут и — уже на заре Нового времени — гражданская война во Франции и, в особенности, в Вандее…

Наверное, не стоило бы и огород городить, проводя эту основанную на абстрактном гуманизме классификацию, если бы не странный факт. Дело в том, что после по меньшей мере полуторавекового статистического преобладания в Европе войн, которые по большинству параметров можно отнести к рыцарским, XX век вновь, уже на новом технологическом и пропагандистском уровне, явил миру лик войн религиозных.

История развития религий — в огромной мере есть история развития составляющих их основу потусторонних суперавторитетов. А эти последние развиваются едва ли не в первую очередь в своей способности считать «своими» как можно больше людей, все меньше внимания обращая на их племенную, национальную, профессиональную, классовую и даже конфессиональную — до обращения — принадлежность. Дело в том, что этика, обеспечивающая ненасильственное взаимодействие индивидуумов в обществе, была доселе только религиозной — скорее всего, в нашем культурном регионе она и может быть только религиозной. Почему нельзя дать в глаз ползущей из булочной бабульке и отобрать у нее купленный на последние тысячи батон? Ни логика, ни здравый смысл не дают на этот вопрос ответа. Но если большинство людей начнет вытворять все, что разрешает здравый смысл — то есть срабатывающий на сиюминутном уровне инстинкт самосохранения — общество быстро превратится в ад. Спасает лишь не обсуждаемое, с молоком матери впитанное ощущение, что бить бабушек в глаз нехорошо. Но вдруг человек задастся вопросом, что такое «нехорошо»? Вот тут-то и нужен суперавторитет.