Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Смеркалось. Я уже не верил, что мой казак сумеет найти дорогу, мороз усиливался, а я до того устал, что решил развести большой костер и заночевать у огня — надеялся, что другие казаки начнут нас искать и увидят огонь. Скоро мой спутник, опытный сибирский таежник, нашел подходящее для стоянки место. В устье густо заросшей теснины буря повалила могучую лиственницу, ее вывороченные корни и оставшаяся на них земля создавали защитный навес, под которым была глубокая яма. Снег мы из ямы выгребли и развели из сушняка костерок. Перед ямой казак сложил большой костер — обрубил топором сучья и верхушку сухой лиственницы и быстро запалил от малого костра. Согретую яму он устелил еловым лапником и позвал меня расположиться там.

Несмотря на темноту, сам казак не терял надежды отыскать поселок, а потом приехать за мною на санях. Он знал, что товарищи его, как стемнеет, запалят такие же сигнальные костры, как мы, и сверху он их увидит. Поскольку он ничем не мог мне пособить, я отпустил его и остался один.

Едва устроившись в теплой яме, я сразу уснул, забыв о голоде. И спал, по-видимому, довольно долго, потому что, когда проснулся, большой костер уже догорал и холод пробирал меня до костей. Луна и звезды ярко освещали поляну, и впервые я увидел в Сибири алые всполохи северного сияния. Кругом царила мертвая тишина — как вдруг вдали послышались прерывистые тявкающие звуки, и тотчас через поляну мимо костра большими скачками промчалась косуля. Затем короткий вой — и по следу ее пробежала стая волков. Пальцы у меня так окоченели, что я замешкался схватить ружье, вдобавок выяснилось, что в спешке казак забыл отдать мне мой патронташ.

Часть волков при виде костра остановилась; я видел, как они осторожно вышли на поляну и легли в снег в сотне-другой шагов от меня. Сначала зверей было немного, но мало-помалу число их увеличивалось. В ярком свете луны я отчетливо различал каждое их движение. Зрелище весьма для меня занимательное, и для волков, вероятно, тоже, так как они бросили преследовать косулю и вместо этого собрались поохотиться на меня.

Чем больше опадал костер, тем ближе придвигались волки. Когда я вылезал из ямы, чтобы подбросить в огонь сучьев, они немного отступали, но не исчезали из моего поля зрения; я все время видел их горящие глаза. В конце концов, запас дров иссяк, а мороз между тем все усиливался. Моя надежда, что казаки сумеют найти меня при потухшем костре, была крайне мала, надежда же волков, что я замерзну и стану их добычей, явно росла, потому что они наглели и подбирались все ближе.

Когда огонь уже едва тлел и не согревал мою яму, на меня навалились огромная сонливость и апатия, бороться с которыми не было сил. Наверно, я задремал, так как проснулся, когда Орлов поднимал меня из ямы, а двое-трое казаков ему помогали. Еще несколько человек снова устраивали большой костер. Рядом стояли мои сани, туда меня и положили, укрыв шубами и растерев снегом руки, ноги и лицо. Потом мне дали мою фляжку с коньяком и несколько горячих пирогов. Как только я немного утолил голод и согрелся коньяком, усталость сразу прошла, и вот так, в санях, укутанного с ног до головы в меха, меня доставили в хижину одного из поселенцев, где меня приняла большая семейная постель. Лишь к вечеру следующего дня мои окоченевшие члены опять обрели послушность, и в сопровождении Орлова я мог вернуться в Кару.

Казакам и на второй день охоты не повезло, но они по-прежнему надеялись отыскать стадо мигрирующих косуль и потому остались в поселке.

Это была моя первая и последняя зимняя охота в сибирской тайге и забайкальских горах. Мне стало понятно, почему бродяги так страшатся, что зима застигнет их в тайге, стали понятны и миграционный инстинкт животных, и огромные трудности и опасности, грозившие золотоискателям. Эти последние большей частью искали новые месторождения золота только зимой, потому что летом тайга была еще менее проходима, а зачастую вовсе непролазна, а бить шурфы вообще удавалось лишь зимой, когда помогал мороз. Тогда можно было глубоко исследовать речное русло или грунт заболоченной долины, раз за разом, вынимая из шурфа мерзлую землю или заледеневшую воду и в итоге добираясь вместе с морозом, день ото дня проникавшим все глубже, до золотоносного слоя.

В Забайкалье почва и летом оттаивает лишь в поверхностных слоях, внизу она остается промерзшей; вдобавок летом вода с гор, где солнце действует сильнее, не стекает вниз, а застаивается и образует болота, которые очень затрудняют переход через сопки, порой делая его совершенно невозможным. Только в долинах и на средних высотах люди и животные могут проникнуть в тайгу.

В своих многочисленных разъездах по Сибири я не раз наблюдал за дичью, да и стрелял тоже. Стрелял, бывало, если не мелких хищников, то исключительно затем, чтобы добыть пропитание. Охота в Европе — совсем иное дело, чем в Сибири; сибирская охота, как правило, сопряжена с такими трудностями, какие и не снились европейским охотникам. Сибиряк охотится только подкрадываясь к добыче или же с собакой, лайкой, которая облаивает зверя, а стреляет он только в неподвижную или поднявшуюся на дыбы дичь, причем непременно с опоры, пулей из обычно самодельного ружья.

Единственный зверь, с которым он вступает в рукопашную, — это медведь, и убивать хозяина тайги выстрелом исподтишка считается едва ли не подлостью. По крайней мере, во всем Забайкалье и дальше, в Амурской области, вплоть до полярных регионов, на бурого и черного медведя выходят с рогатиной или с длинным ножом, которые пускают в дело, подняв зверя из берлоги.

Мне показывали орочонских детей — мальчика и девочку двенадцати-четырнадцати лет, — которые проникли в пещерное логово великолепного черного медведя с белым ожерелком и уложили его своими двухфутовыми охотничьими ножами. Прекрасную шкуру я купил на память.

Мелкие черные медведи слывут особенно опасными, и они вправду намного опаснее, чем огромные бурые медведи Камчатки. Спортом в Сибири можно назвать лишь медвежью охоту, и, если сибиряк остается под медведем, такая смерть считается красивой и благословенной.

Орлов полностью оправдал мои ожидания — и как кучер, и как человек. Он и Самсон, оба большие любители лошадей и люди порядочные, прекрасно ладили друг с другом. Конюшня моя была в отличном состоянии, а неукротимая тройка, которой правили теперь с козел, а не из седла, стала вполне послушной. В бобровой шапке и русском кучерском тулупе, крытом тонким зеленым сукном и щедро подбитом ватой на груди и животе, Орлов выглядел так авантажно, что я мог бы, не стыдясь, проехаться и по Невскому проспекту в Петербурге. Обо всем, что он рассказал мне у костра в первую ночь нашего знакомства, мы впоследствии никогда не говорили, но эта беседа и впредь занимала мои мысли. По словам Орлова, собственный поступок в чем-то остался для него необъяснимым и продолжал мучить его. И я тогда ничего ему не объяснил. Свою исповедь он закончил так: «Я любил моего барина…» И теперь у меня закрадывается мысль, уж не любил ли он, сам того не подозревая, также и барыню.