Тени школы Кейбл - Гиббс Эбигейл

— Фэллон… Фэллон? Вот уж поистине дети Ллириада склонны впадать в ступор.

Я оторвал взгляд от огня, на который смотрел не отрываясь, и увидел широко улыбающегося дядю.

— И куда это ты сейчас унесся мыслями?

Я сделал вид, будто не понимаю, о чем он говорит. Дядя с удивлением и недоверием промурлыкал что-то, и я уверен, что он отпустил бы еще один комментарий, если бы тетя не смотрела на него так пристально.

— Пойду-ка я позанимаюсь, — объявил я, вставая.

У камина стало слишком жарко, но отсаживаться подальше, в полутень, где витал дух амуров и приторного флирта, мне не хотелось. Глаза тети потемнели, но она все же пожелала мне спокойной ночи, как и трое остальных. Но я высыпался все три предыдущие ночи и сегодня не собирался заниматься этим.

Поднимаясь в левое крыло, я невольно отметил про себя, как быстро шел и как живо отзывалось на мои шаги эхо в зале, когда я вприпрыжку бежал по ступенькам. Я действительно планировал позаниматься, просто не собирался делать этого в одиночку.

Перемещение в противоположную от своей спальни сторону я оправдывал тем, что больше всего проблем у меня с английской литературой… мне нужна помощь.

Слуги решили не зажигать лампы, что висели на стенах, — луна из единственного окна достаточно ярко освещала коридор. Чем ближе я подходил к двери комнаты Отэмн, тем тише становились мои шаги. Меня снова не покидало ощущение, что я вторгаюсь на ее территорию, и если бы я остановился, меня бы поймали.

Дойдя до двери, я почти сразу постучал. И даже когда моя рука коснулась дерева, стал раскачиваться на каблуках, чтобы не прекращать движения. Когда ответа не последовало, я постучал еще раз и тихо позвал ее по имени. Я стучал еще несколько раз, но ответом мне оставалась тишина, которую я воспринял как приглашение войти.

Внутри было пусто. Ни люстра, ни лампы не были зажжены, и снова единственным источником света оставалась луна. Шторы еще не были задернуты, а ее сумка стояла на диване, где я ее и оставил. Но она была раскрыта, и несколько вещей свисали через край. Я автоматически подошел, чтобы поправить их, не дать упасть на пол. И также механически отдернул руку, когда понял, что это ее трусики.

Я отогнал мысли, которые не позволял себе на ее счет, хотя и сомневался, что у меня получится долго с ними бороться. Обходя диван, я подумал о том, как она может не догадываться о своей потенциальной власти над мужчинами.

Может, все дело в возрасте? Ей ведь всего пятнадцать, — напомнил я себе.

Но еще одно, более необычное объяснение нависло над той частью моего сознания, которую я не хотел анализировать.

Может, дело в депрессии?

Признать это означало признать и тот факт, что она может не принять и даже не узнать чувств, которые не связаны с монстром, который питается ее горем.

А такое признание означало, что мне придется быть абсолютно бескорыстным.

Дверь в спальню была закрыта, из чего я предположил, что она спит. Стараясь ступать как можно тише, я подошел к письменному столу, на котором среди других книг лежала ее антология поэзии. Там же была и книга о мужском шовинизме, которую дал ей Силайа, и еще один учебник по американской поэзии. Между закрытых страниц торчал карандаш, и мне стало любопытно. Из-за переплета, который оказался весь в заломах, книга в моих руках закрывалась достаточно медленно, чтобы я успел увидеть, что возле каждого стиха вплоть до заложенной карандашом страницы были оставлены пометки. Книга, однако, закрылась не полностью, а осталась развернутой на одной из первых страниц с дарственной надписью от руки:

Моей дорогой внучке в день четырнадцатилетия

Страница была сильно затертая, и кое-где на очень тонкой бумаге виднелись темные пятна.

Смутившись, я вернулся к странице, на которой был заложен карандаш. Это был стих Джеймса Уиткомба Райли «Мертвые листья». Вокруг текста совсем не осталось свободного пространства, ее почерк занимал каждый сантиметр страницы. Большинство идей были невероятно проницательными, другие — просто сумасбродными. Мне показалось, что все скрытые смыслы она читала между строк, как легко ей давался анализ. Этому я завидовал. Мое воспитание было почти полностью основано на рационализме и практичности — воспитание политика. Литература давалась мне тяжело. Но если бы она смогла совместить свое воображение — свою целенаправленную креативность — с политикой, то…

Ты забегаешь слишком далеко вперед, — упрекнул я себя. — Слишком.

Я переключил внимание с ее заметок на сам стих. Дойдя до третьей строки части, которая называлась «Рассвет», я нахмурился, и неприятная дрожь пробежала у меня по спине.

Так, Осень, ты пришла, как неизвестность,Чтоб дать пророчества для нас из Книги Судеб…

Мои глаза проследовали за стрелкой на самый верх страницы, где она написала скрытый смысл, который не пришел бы в голову никому, кто прочитал бы эти строки.

Я захлопнул книгу.

Я тяжело дышал и, только когда затихло эхо, понял, что вспотел. Убрав волосы со лба, я провел рукой по лицу.

Внезапно до меня донесся стон, и я повернул голову в сторону спальни. Через несколько секунд стон послышался снова. Не раздумывая, я подошел к приоткрытой двери и легонько толкнул ее, открыв ровно настолько, чтобы, втянув живот, протиснуться в комнату.

Я сделал несколько осторожных шагов. Здесь шторы тоже остались незадернутыми, и легкий ветер, проникавший через открытые окна, раздувал их. В комнате было холодно, но я все еще не остыл после камина и книги.

Я остановился в нерешительности, когда луна неожиданно вышла из-за темнеющих туч. Луч света разрезал ее кровать ровно посредине, освещая то, что было под пологом. Покрывало было сбито в ногах, а она лежала, свернувшись калачиком, и одежды на ней было еще меньше, чем в тот день, когда я привез ей домашнее задание. На этот раз на ней не было халата, и я видел, что мурашки покрывали кожу ее ног, в районе талии исчезали под майкой и снова появлялись в ложбинке на груди. И опять исчезали там, где на плечи падали волосы.

Как же ты можешь не понимать, что делаешь, маленькая герцогиня?

Я не мог пошевельнуться. Я не смел пошевельнуться. Если бы она обнаружила мое присутствие… если бы я смог выйти из этого состояния транса и понять, что делаю, ни она, ни я не смогли бы простить мне этого.

Но оставить ее замерзающей я тоже не мог. Окна я трогать не решился — она поймет, что в комнате кто-то был, — и стал пробираться вперед, досадуя на каждую половицу, которая прогибалась под ногами. Подойдя к кровати, я поднял покрывало, прибегнув к магии, чтобы не тянуть его, и опустил на нее сверху. Она не шевельнулась.

Больше задерживаться я не стал и как можно быстрее и тише направился к двери. Там я обернулся. Она уткнулась головой в подушку. Губы ее раскрылись, уголки рта слегка приподнялись. Движение было едва заметным, и я подумал, что сам себя обнадеживаю. Но выражение ее лица было мирным и куда более спокойным, чем я когда бы то ни было прежде видел. Моя надежда окрепла.

Придется удовлетвориться тем, что хоть сейчас я могу вызвать у тебя улыбку, Отэмн Роуз.

Я оставил дверь приоткрытой, как было до моего прихода, и пошел обратно через гостиную. Выйдя в коридор, я оказался в темноте — луна снова спряталась за тучи.

— Conthlorno! Маньяк! — произнес голос, и я почувствовал, как земля уходит из-под ног, когда из тени прямо на меня выскочил двоюродный брат.

— Что ты делаешь, чертов двуликий мошенник? Хочешь, чтобы я забросил тебя в доисторические времена?

Элфи сложил руки на груди и расправил плечи.

— Кстати, я думаю, что двуликий из меня получился бы отличный. В любом случае, вопрос в том, что ты делаешь в комнате герцогини в… — он замолчал и посмотрел на воображаемые часы на запястье, — одиннадцать часов вечера?

Я тоже расправил плечи и выпрямился во весь рост. Наши глаза оказались на одном уровне.

— Мне нужна была помощь с домашним заданием. Но она уже спала.

Он приподнял бровь.