Стать бессмертным - Владислав Кетат

Мясоедов снова удивлённо расширяет глаза.

— Кто вам сказал про самолёт? Я на машине разбился.

— Но я думал…

— Да, я понимаю. Все знают, что я лётчик и что воевал. — Он шумно со свистом вдыхает. — Но за всю Чечню у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сто сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки… А после — на тебе… В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на «Мазде». Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена… моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, — он поднимает свой протез в пионерском салюте, — вот.

— Простите, а что с вашей супругой?

— Она… она сейчас в больнице. В состоянии глубокого нарушения сознания, характеризующегося угнетением функций центральной нервной системы (долгая-долгая пауза). Она в коме, Алексей.

Я молча киваю, потому что не знаю, что сказать. Мясоедов встаёт, и по пещере начинает метаться светлое пятно от его фонарика.

Скажите честно, Алексей, как вам здесь? — вдруг спрашивает он.

— Сначала было немного страшно, но потом прошло. Коньяк сделал своё чёрное дело, — отвечаю я, и тоже встаю.

— Я имел в виду город.

— Ну… сначала было немного страшно…

— А потом прошло?

— Не совсем. Мне здесь до сих пор не по себе.

Мясоедов чуть усмехается и кивает, будто очень хорошо понимает, о чём я. Может, и в правду понимает, кто его разберёт.

— Ну что, будем возвращаться? — спрашивает он. — Или дальше…

Его прерывает глухой звук такой силы, что стены и пол пещеры, кажется, в моих глазах немного смещаются. Фонарик вылетает из рук, падает на землю и гаснет. У меня холодеет в гульфике. Желудок уходит куда-то вниз, в самый пах, и наступает жуткая тишина, которая тянется бесконечно долго. Я зачем-то считаю про себя: «Раз, два, три… пять…» — всё ещё тишина. Вдруг изнутри слева чувствую сильный толчок, на секунду пугаюсь, но потом до меня доходит, что это моё сердце… Толчок повторяется, но уже с меньшей силой, и я, наконец, выдыхаю.

— Надо же, — тихо-тихо говорит Мясоедов.

Он уже успел поднять фонарик и включить его. Я медленно поворачиваю к нему голову. Лицо Мясоедова в свете фонаря ужасно, кривой рот приоткрыт, оба глаза выпучены.

— Что будем делать? — так же шёпотом спрашиваю я.

Мясоедов плавно показывает протезом в сторону, откуда мы пришли.

— Звук был, кажется, оттуда…

— Значит… завалило вход?

— Может… Говорят, это скала трескается…

Только теперь я замечаю, что, оказывается, сижу, а ведь вроде, стоял… Пытаюсь подняться, но ноги дрожат и не слушаются. Я снова сажусь.

— Чёрт, как страшно…

— Мне тоже, Алексей. Стыдно признаться, я чуть штаны не обмочил. Слышал я о таких вещах, даже статьи умные читал, но не думал, что это настолько страшно…

Тем не менее, Мясоедов уже не выглядит растерянным. Разве что, чуть-чуть. Самую капельку.

— И что теперь делать? — шепчу я, надеясь услышать от него что-нибудь спасительное, разумное, единственно, чёрт побери, верное…

— Надо срочно уйти отсюда, — говорит Мясоедов уже совсем спокойно. — Возвращаться не будем, пойдём дальше.

— Там есть выход?

— Будем надеяться… только давайте обсуждение случившегося отложим на потом.

Я киваю в темноту, и мы уходим прочь, ещё дальше в глубину этой чёртовой пещеры.

Мы идём уже два часа. Пещера уже сделала несколько поворотов, и теперь я уже не знаю, в какую сторону мы идём. Она то расширялась, то сужалась до такого размера, что Мясоедов еле-еле протискивался боком. Один раз нам пришлось ползти по-пластунски. Страх, того, что нас завалит, прошёл. Того, что мы не найдём выход — тоже. Какое-то время я беспокоился, что в фонарике сядут батареи и станет совсем темно, но потом перестал. Бояться — это тяжёлый труд, от него быстро устаёшь.

Временами нам попадались предметы — водочные бутылки, банки из-под тушёнки, чьи-то старые галоши… Пару раз я видел какие-то надписи на стенах, но разбирать их было неохота.

Мы идём, как слепые. Впереди Мясоедов, а я за ним — держусь за шершавую лямку его армейского рюкзака, чтобы не отстать. Я уже не смотрю вперёд и ни о чём не думаю. Надоело думать.

Мясоедов неожиданно останавливается, и я утыкаюсь лицом в его рюкзак.

— Там что-то есть, — Мясоедов показывает фонарём куда-то направо, — определённо, что-то есть.

Справа внизу действительно виднеется небольшой разлом. Мясоедов садится на карачки и пытается боком в него просунуться. Сначала у него это получается плохо — великоват он для такой щели — но скоро в разлом уходит его плечо, потом голова, туловище, зад и, наконец, он исчезает в нём полностью. Света становится всё меньше, только слабое мерцание исходит из щели, куда только что уполз Мясоедов.

— Ползите сюда, — слышу я чуть изменённый эхом его голос, — тут дверь.

«Дверь! — отдаётся эхом у меня в голове, — боже мой, дверь!» Встаю на карачки и ползу. От чувства, которое в любой прочей ситуации, можно было бы назвать радостью, подрагивают внутренности.

Ни разу до и ни разу после не видел я двери без петель, замка и замочной скважины одновременно. По отдельности — сколько угодно, а вместе — никогда. Вот такая красавица нам и попалась. Хорошо хоть, что рядом с ней можно стоять в полный рост, а вот места вокруг совсем мало, хватает только на нас двоих. Третий, какой бы он ни был, был бы лишним.

— А вы уверены, что это дверь, а не просто железный лист на стене? — спрашиваю я Мясоедова.

— Сто процентов, дверь, — уверенно отвечает он и в доказательство бьёт кулаком левой руки примерно в центр металлического прямоугольника. В ответ доносится гул, который, несомненно, создала пустота.

— Дверь, — говорю я, — но как открыть?

— Открыть, похоже, никак. Надо ломать.

— Ломать, — повторяю я, — ломать, так ломать.

Делаю полшага назад — на большее не хватает места — и со всей силы бью в дверь правой ногой. Раздаётся страшный громоподобный звук, но дверь стоит, где стояла. Я бью ещё раз, потом ещё, но результат прежний — с дверью положительно ничего не происходит.

— Голяк, — заключаю я.

— Давайте вместе, — предлагает Мясоедов.

Следующие несколько минут мы с Мясоедовым пытаемся работать синхронно, и по счёту лупим в дверь ногами. Со стороны мы, должно быть, похожи на танцующих канкан, если, конечно, выключить звук.

— Видала она нас в гробу в белых тапочках, — говорю я, — ничего не выйдет.

— Отставить панику! — командует Мясоедов, — надо продолжать. Давайте попробуем плечом, так обычно в кино делают.

— Давайте. Попытка, не пытка…

Мы встаём к двери боком — я правым, он левым — и, обняв друг друга за талии, по команде Мясоедова (и р-р-раз!) бросаемся на дверь.

После пятого раза оба сползаем по невредимой двери вниз.

— Значит, в кино всё врут, — говорит Мясоедов, — может, её как-нибудь подцепить?

— А есть чем? — спрашиваю я.

Вместо ответа Мясоедов достаёт откуда-то из кармана складные пассатижи, так называемый «Набор дядюшки Ляо», и начинает ими ковыряться под дверью. Ничего не добившись, продолжает то же самое сбоку, потом сверху.

— Где-то ведь должна быть какая-нибудь щель, — бормочет он себе под нос.

Так проходит минут пятнадцать. А может, двадцать или тридцать, не знаю. В темноте время течёт странно. Я сижу, привалившись к холодной каменной стене спиной и думаю, что надо было возвращаться назад, ко входу — вдруг его не до конца завалило — а не идти вперёд, неизвестно куда. Я не злюсь на Мясоедова, совсем не злюсь. Просто мне очень обидно за себя, за то, что я опять на ровном месте влип в очередную историю, выход из которой завален камнями с одной стороны и закрыт железной дверью с другой.

«Но мы ведь не умрём здесь, — думаю я, — мы просто не можем тут умереть. Мы выберемся. Мы справимся. Мясоедов сейчас что-нибудь придумает… А если всё-таки не выберемся?»

Внезапно из-за двери доносится звук, очень похожий на щелчок металлической щеколды, от которого я буквально подпрыгиваю над землёй. У Мясоедова выпадает из руки его инструмент.

— Мне не показалось? — шепчет он.

— Нет, — шепчу я в ответ, — я тоже слышал.

Толкаю дверь ногой, и та медленно открывается в темноту.

18. Рыжов. «Свершилось чудо: друг спас жизнь друга!»

Как новому сотруднику Евгению Ивановичу была выделена отдельная «конура» с кроватью и умывальником. В длину она была чуть более трёх метров, а в ширину — такой, что Евгений Иванович мог достать от одной стены до другой, разведя руки в стороны. Места в конуре было ровно для размещения в ней письменного стола, стула, кровати на одного, одёжного шкафа, умывальника, книжной полки и, собственно Евгения Ивановича, будто кто-то специально проводил изыскания, вымерял и высчитывал, чтобы пространства хватило именно на обозначенный набор предметов. Ничего свыше в конуру просто не помещалось, а лишь в самый неподходящий момент попадалось под руку, вместо нужного, мешалось, путалось под ногами, и, наконец, выкидывалось.