Юноша с перчаткой - Инна Гофф

Мне очень жаль Прошку! Ведь у него было имя! Поэтому, еще не родившись, он как будто уже существовал.

За окном светло и тихо. Даже в городе после снегопада наступает тишина. Конечно, не такая, как в поселке у бабушки. Там заборы зимой становятся низкими. И след кошки цепочкой тянется к забору и продолжается уже на улице. И тень от стога лежит на снегу в лунную ночь, и, выбившись, шевелятся с боков пряди сухого сена.

Я опять беру „Литературные портреты“ и пытаюсь читать. „…Из-за своей любви безразличный к окружающему и находящий в нем очарование чего-то такого, что, не составляя больше цели нашего волеустремления, видится нам само по себе, — является символом воплощенного художника, того совершенного зеркала…“

Я перечитываю эту фразу опять и опять и никак не могу с нее сдвинуться. И не могу понять, что тут кроется, хотя мне кажется, тут кроется что-то очень важное…

Никто мне сейчас так не нужен, как Юлька!

И Юлька появляется. Она приходит на другой день. Как всегда, неожиданно. Она входит и загадочно улыбается, ожидая бурного восторга. И я выдаю ей бурный восторг и тащу ее в кухню. Я вытаскиваю из холодильника все, что осталось от обеда, и мы пируем вдвоем, — Юлька не любит есть в одиночестве, и мне приходится обедать второй раз.

Я люблю ее угощать. Юлька ест и нахваливает:

— Ценный борщ! Ловкие огурчики! „Ценно“, „ловко“ — это ее словечки.

Мы шумим и хохочем. А потом мы гасим свет и зажигаем свечку. Наступает время тихих разговоров. Юлька умеет быть громкой и тихой. Как тетя Варя…

Нам никто не мешает. Потрескивает, разгораясь, свеча. Я ни о чем не спрашиваю. Юлька не любит „наводящих вопросов“.

— Я вчера у него была, — говорит Юлька. — В последний раз. Когда я сказала маме, что вижусь с отцом, она мне ничего не ответила. Она только посмотрела на меня… Мы сидели в театре, и в тот момент началось второе действие. По-моему, мама была рада, что нельзя разговаривать со мной. Она смотрела на сцену, но все время думала о моих словах. А когда мы оделись и вышли на улицу, она сказала: „Ну, что ж! Откровенность за откровенность…“

Юлька поправляет пламя свечи. Она поднимает глаза, и в каждом ее зрачке горит по маленькой свечке.

— Мама просила меня только об одном. Чтобы я задала ему вопрос, есть ли у него друзья юности? И вчера я задала ему этот вопрос.

Юлька опускает глаза и улыбается самой себе. Она очень похожа сейчас на тетю Варю. Только худенькую и молодую.

— Он сказал, что друзья юности нужны неудачникам. Потому что лучшее, что было в их жизни, — это пора надежд. Чем выше человек поднялся, сказал он, тем меньше у него друзей. И даже штат уменьшается. Он сказал: „Когда я руководил проектом, у меня в подчинении было множество людей. А теперь я в Главном управлении, и весь мой штат — шофер Петя, секретарша Люся и уборщица Маруся“. И он захохотал. „У Пушкина были друзья юности, — возразила я. — По-твоему, он тоже бы неудачник?“ — „В определенном смысле — несомненно“. Так он сказал. И тогда мне стало очень обидно. За маму, за себя. И за тебя. За всех нас!

— И за Пушкина, — подсказываю я.

— И за Пушкина тоже, — говорит Юлька серьезно.

Наша свечка сгорела уже на треть. Сначала она была похожа на дорическую колонну. Потом, когда края оплыли, — на коринфскую.

— Юлька, выпьем за пешеходов! — говорю я.

Я достаю начатую бутылку и ставлю на стол два бокала. Это красное сухое вино „Эгри бикавер“, что в переводе на русский означает „Бычья кровь“. И черная голова быка на красной этикетке напоминает об Испании и корриде.

Мы чокаемся и пьем за пешеходов. За тех, кто надеется только на себя. Пусть его сечет дождь, слепит пурга, ветер сшибает с ног — он шагает своей дорогой и верит в свою звезду…

— Он тебе еще нравится? — спрашивает Юлька.

— Кто? — говорю я и думаю о Вальке.

— Твой юноша с перчаткой, — говорит она.

— А что? Он хороший мальчик, — говорю я. И думаю о Вальке.

— „…И разминулись мы в веках, встречаясь каждый день в подъезде“, — декламирует Юлька.

— Это чье? — спрашиваю я.

— В нашей группе парень один стихи сочиняет, — говорит она.

Я уверена, что это сочинила Юлька. Когда-нибудь она сама сознается в этом. Когда захочет. Она не любит „наводящих вопросов“.

— Ценный напиток! — говорит Юлька и смотрит бокал на свет…

И в эту минуту звонит телефон. Я беру трубку и слышу его голос. Почему-то я совсем не удивляюсь, хотя уже поздний час и он звонит мне впервые в жизни.

— Я тебя не разбудил? — говорит он. — Я на вокзале, до поезда еще четверть часа. Слушай, скажи старосте, чтобы меня не отмечал. У меня и так много пропущено.

— Скажу.

— Я все же решил туда махнуть, — говорит он. — Хотел послать с проводником, а потом решил — поеду! Все же такое бывает раз в жизни. В идеале, конечно!.. Они мне этого не простят.

— Кто не простит? — говорю я.

— Братишка мой, Толик. Ну, и конечно, его Светочка. Не говоря уже о матери. О нашей маме. У Светочки никого нет, она детдомовская. А брату скоро в армию. Вот он и хочет свадьбу сыграть и чтобы она к нам переехала и вместе с мамой его ждала.

— Понятно, — говорю я. Я стою так, что Юлька не видит моего лица. Это очень хорошо, что она не видит моего лица.

— Ну, Детка, я побежал. Я скоро вернусь. Ты тут не шали без меня. Лады?

— Ладно, — говорю я. — Желаю тебе хорошо провести…

— Кого провести? — перебивает он. Валька есть Валька!

Я кладу трубку и сажусь за стол. И допиваю свое вино.

— Ценный напиток! — говорю я словами Юльки. Она меня ни о чем не спрашивает. Она только поглядывает на меня, стараясь понять, что со мной происходит.

А со мной ничего не происходит! И лицо у меня самое обыкновенное. Просто мне сейчас очень весело. И, пожалуйста, никаких „наводящих вопросов“!

Я затягиваю песенку друзей из мульта „Бременские музыканты“, и Юлька подхватывает. У нас ловко получается то место, где осел вставляет свое: „Йейейе-йейе!“ Осла мы изображаем по очереди.

— Кто тебе звонил? — спрашивает мама, заглянув в дверь.

— Так… Ничего особенного…

И в самом деле, ничего особенного. Просто мне не хочется сейчас об этом рассказывать. Никому. Даже маме. Это будет пока моя тайна. Ведь тайна есть у каждого человека. И у меня тоже.»

Северный сон

«Стрела» прибыла в Ленинград ранним утром. На перроне было пусто: видимо, встречать этот поезд у ленинградцев не принято. Не спешили к нему и носильщики. Они знали: обычно «Стрелой» приезжают командированные и, спрыгнув с подножки, направляются к выходу, помахивая чемоданчиками, в которых едва умещаются рубашка, две пары носков да бритвенный прибор.

Надя выглянула в окно вагона и сразу увидела мужа. После двух месяцев разлуки она новым, слегка отчужденным взглядом окинула его.

Розовощекий, голубоглазый, с крепкой, выпуклой грудью, туго обтянутой форменной капитанской шинелью, он выглядел бравым и понравился ей. Надя подумала лишь, что в памяти он виделся ей несколько худее и выше ростом.

Целуя ее, он снял фуражку с кокардой, и его светлые, цвета спелой пшеницы волосы опять, после разлуки, поразили ее.

Вскоре они сидели в такси.

— К мосту Лейтенанта Шмидта! — скомандовал он пожилому шоферу.

— Быстро я собралась? — спросила Надя, со смущением и удовольствием чувствуя на себе долгий, тяжеловатый взгляд мужа.

Он ответил не сразу.

— Жена капитана должна уметь собираться быстро. — И крепко, больно сжал ее руку своей рукой — широкой, короткопалой, в светлом пушке на пальцах.

После этого они замолчали, каждый думал о своем. Она — о том, как быстро удалось ей собраться и выехать в день получения телеграфного вызова от Андрея; он — о том, что хорошо поступил, не послушав полусовета-полуприказа командира отряда кораблей Лучникова. «Я вам не рекомендую вызывать жену, — сказал Лучников. — Экспедиция не из легких». «Ерунда, — думал теперь Андрей. — Просто считает, как и все моряки, что женщина на корабле — к несчастью. Ну, а мы, речники, считаем так: куда иголка, туда и нитка!»

Такси мчалось по улицам, прямым и бесконечным, мимо строгих старых домов. День разгорался, и голубое небо над строгими серыми домами излучало какое-то особенное, свойственное только этому городу, золотисто-розовое сияние. Это сияние шло поверху, касаясь крыш и кое-где окон под крышами; внизу же, на улицах, было еще прохладно и сумрачно, как в ущелье.

— Когда мы выходим? — спросила Надя.

— Завтра в четыре утра. Днем нельзя пройти под мостами. А ночью их разводят. У нас все готово, и мосты заказаны.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — вмешался шофер. — Вы не с теплоходов этих, что у моста стоят?

— С них.

— Красавцы! Верно говорят, что их в Восточной Германии по нашему заказу строили?