Утро вечера мудренее - Сергей Михайлович Иванов

Быстрый сон неразрывно связан со сновидениями. А какая психическая деятельность свойственна медленному сну и есть ли она у него? Должна быть! Ведь если между обеими фазами существует химическая, физиологическая и функциональная взаимозависимость, они должны быть связаны и психически. Установив эту связь, мы, быть может, узнаем, для чего предназначен медленный сон, а заодно и внесем большую ясность в наши представления о быстром. Итак, что же происходит с психикой в медленном сне?

Ну, прежде всего, «мысли», сопутствующие медленным движениям глаз в стадии сонных веретен. Они «проносятся в голове» по меньшей мере у шестидесяти процентов всех людей. Кроме того, есть очень много людей, у которых «мысли» медленного сна мало чем отличаются от ярких и четких образов быстрого сна. Во-первых, это те, кто любит поговорить во сне. Кстати, три четверти всех ночных разговоров и бормотаний приходится на медленный сон и лишь четверть на быстрый. Во-вторых, это те, у кого в жизни воображение небогатое. Им во время медленной фазы снятся не вялые и близкие к реальности «мысли», а настоящие сны, буйные и фантастические, — справедливость торжествует хотя бы во сне! И наконец, лица, страдающие расстройствами сна. Неврологи получали от них содержательные отчеты о сновидениях не посреди быстрого сна, а посреди медленного, причем в самом начале ночи, когда медленному сну быстрый еще не предшествовал и своими собственными сновидениями на спящего никак повлиять не мог.

Такова стадия сонных веретен. А как обстоит дело с более глубоким дельта-сном? В основном это прибежище лунатиков и сомнамбул. Если лунатику прикрепить к голове эклектроды и связать их по радио с электроэнцефалографом, то в разгар его акробатического этюда или прогулки будет зарегистрирован либо дельта-ритм, либо альфа-ритм, но альфа-ритм особый, не подавляемый никакими внешними раздражителями и не исчезающий даже при открытых глазах. Такой альфа-ритм бывает еще и у загипнотизированных.

Случается, правда, что человек, разбуженный в дельта-сне, рассказывает о сновидениях. Чаще всего это бывает под утро. Иногда даже кажется, что некоторые темы, особенно отчетливо звучащие во время быстрого сна, как бы разрабатываются и варьируются в следующем за ним медленном сне, захватывая и дельта-стадию. Но может быть, отчеты разбуженных отражают всего лишь воспоминания о том, что было в быстром сне? Отчего бы и нет? Ведь в наши обычные сновидения вплетаются воспоминания о событиях, которые мы переживаем в бодрствовании.

Если человека, который разговаривал в быстром сне, разбудить и спросить, что ему снилось, совпадение между тем, о чем он говорил во сне, и что снилось, будет полное. Разбудите его в первом или во втором дельта-сне, если он продолжал разговаривать, и спросите снова. Если он вспомнит свой сон, совпадения либо не будет совсем, либо оно окажется ничтожным. Но чем ближе к утру, тем больше тематика разговоров совпадает со сновидениями, и тут дело, конечно, не обходится без влияния предшествующего быстрого сна.

Так что же все-таки происходит? Видим мы сны в дельта-стадиях, но не помним их из-за того, что сны эти протекают при особых условиях, не связанных с движениями глаз и не позволяющих образам этих снов ясно отпечатываться в памяти, или никаких снов мы не видим, а все, о чем рассказываем, не что иное, как воспоминание о видениях быстрого сна или о «мыслях» сонных веретен?

Окончательного ответа на этот вопрос пока нет. С сонными веретенами все ясно. Ясно и с первой стадией медленного сна — со стадией дремоты. Она тоже часто бывает наполнена «мыслями», а иногда и подлинными сновидениями: ритм дремоты похож на ритм быстрого сна. И только дельта-сон стоит особняком. Редко кто помнит, что с ним происходит в дельта-сне, а в семидесяти случаях из ста люди вообще отрицают какую бы то ни было психическую деятельность в это время — ни снов, ни мыслей, ни даже смутных ощущений. Но отрицает же половина людей свои бесспорные сновидения. И те не помнят ничего, и эти тоже могут не помнить.

Скептики наличие сновидений в дельта-сне не признают. Но даже если это всего лишь воспоминания о быстрой фазе, мы все равно видим две несомненные вещи — связь между двумя фазами в сфере памяти и психическую деятельность, пусть даже и ограниченную одними воспоминаниями. Перед нами — единая система.

И ограничивается ли эта деятельность одними пассивными воспоминаниями? Динамика вегетативных явлений свидетельствует о другом. После того как человек засыпает, пульс его замедляется, но это замедление доходит лишь до конца стадии сонных веретен. Как только на сцене появляются дельта-волны, сердце начинает биться все чаще и чаще, к концу же дельта-сна частота пульса достигает предела. Такую же динамику обнаруживает и кожно-гальваническая реакция — один из основных показателей эмоциональной активности. Малейшее наше волнение, которого мы сами можем даже не почувствовать, влияет на работу потовых желез, кожа становится более влажной, ее электрическое сопротивление меняется, и на кривой, которую вычерчивает подключенный к датчику самописец, появляется соответствующий пик. В состоянии спокойного бодрствования реакция эта выражена очень слабо. Когда человек засыпает, она исчезает совсем и появляется лишь вместе с дельта-ритмом. Во второй половине дельта-сна, то есть в четвертой, самой глубокой стадии медленного сна, она уже не прекращается ни на секунду. Разыгрывается целая эмоциональная буря. Но вот после краткой промежуточной стадии, похожей на дремоту, наступает быстрый сон с его сновидениями. И что же? Кожно-гальваническая реакция появляется лишь время от времени, словно все переживания уже позади. В основном она совпадает с резкими вспышками быстрых движений глаз. Если человека разбудить после такой вспышки, он расскажет о ярком сновидении. Это понятно. Но почему кожно-гальваническая реакция сильнее проявляется в медленном сне, а не в быстром? Сны-то в медленной фазе более «умственные», чем в быстром, а в дельта-стадии их, может быть, и вовсе нет. Что же мы там переживаем?

ВОЛШЕБНОЕ КРЕСЛО

Во время сна, говорит Марсель Пруст, человек держит вокруг себя нить часов, порядок лет и миров. Просыпаясь, он инстинктивно, в мгновение ока, угадывает, где он находится и сколько времени он провел погруженный в сон. Но весь этот порядок может быть нарушен. Пусть перед утром, после бессонницы, сон овладеет им во время чтения, в позе для него непривычной. Тогда, пробудившись, он в первую минуту не узнает часа, ему будет казаться, что он прилег несколько мгновений назад. Если же он заснет совсем уж в несвойственной ему позе, например сидя в кресле, после обеда, тогда в мирах, вышедших из орбит, все перепутается, волшебное кресло помчит его через время и пространство, и в момент, когда он поднимет веки, ему покажется, что он лег несколько месяцев тому назад в другом месте.

«Но достаточно бывало, — продолжает Пруст, — чтобы в моей собственной постели сон мой был глубок и давал полный отдых моему уму; тогда ум мой терял план места, в котором я заснул, и когда я просыпался среди ночи, то, не соображая, где я, я не сознавал в первое мгновение и кто я такой; у меня бывало только… чувство существования, как оно может брезжить в глубине животного; я бывал более свободным от культурного достояния, чем пещерный человек; но тут воспоминание о нескольких местах, где я живал и где мог бы находиться, приходило ко мне, как помощь свыше, чтобы извлечь меня из небытия… В одну секунду я пробегал века культуры, и смутные представления керосиновых ламп, затем рубашек с отложными воротничками мало-помалу восстанавливали своеобразные черты моего „я“… Когда я просыпался, все вращалось вокруг меня во тьме: предметы, местности, годы. Тело мое, слишком онемевшее для того, чтобы двигаться, старалось по форме своей усталости определить положение своих членов, чтобы на основании этого угадать направление стены, место предметов обстановки, чтобы воссоздать и назвать жилище, в котором оно находилось. Память его, память его боков, колен, плеч, последовательно рисовала ему несколько комнат, в которых могло бы спать, между тем как вокруг него, меняя свои места соответственно форме воображаемой комнаты, вращались в потемках невидимые стены. И прежде даже, чем мое сознание, которое, сопоставляя все обстоятельства, стояло в нерешительности на пороге времени и форм, успевало отождествить помещение, мое тело припоминало для каждого род кровати, место дверей, расположение окон, направление коридора, вместе с мыслями, которые были у меня, когда я засыпал, и которые я снова находил при пробуждении. Мой онемевший бок, пытаясь угадать свое положение в пространстве, воображал себя, например, вытянувшимся у стены в большой кровати с балдахином, и тотчас я говорил себе: „Вот как, я не выдержал и уснул, хотя мама не пришла пожелать мне покойной ночи“: я был в деревне у дедушки, умершего много лет назад; и мое тело, бок, на котором я лежал, верные хранители прошлого, приводили мне на память пламя ночника из богемского стекла в форме урны, подвешенного к потолку на цепочках, камин из сиенского мрамора в моей спальне в Комбре в далекие дни, которые в этот миг я воображал себе настоящими…