Среди падших (Из Киевских трущоб) - Павел Леонидович Скуратов

— Царство ему небесное, — набожно крестясь, произнес Коченогий. — Ну что ж, если вам известно, кто был мой родитель, отрицать не стану. Только до меня это вовсе касаться не может. Родитель мой был душ погубитель, это верно, а я человек скромный, судьбою забитый — канареек развожу и петь их обучаю. У родителя моего душа, может быть, жестокая, а у меня тихая, ровная, Божье созданье любящая. Мало ли, вон мой родитель, это верно, бывало, целый обоз чумаков передушит, силища была страшенная, да сам впереди обоза пойдет, да и приговаривает: «Цоб-цобе». Пригонит волов с хлебом или с чем другим в город, запродаст и запьет; нам с маменькой денег пришлет на прожитие, на мою науку. Маменька у меня была дама благородная, только раз один барыню помогала схоронить, как ее придавил родитель, а то, ни Боже мой, все благородными делами занималась: красивых девушек содержала, а теперь померла. Я, господин следователь, прежде ходил как барин, как родитель да маменька мне помогали, а как скаюкнули — тут мне и капут пришел… Душа у меня мягкая; их делами я заниматься не могу, и пострадал за доброту. Нешто канарейками прокормишься?! Вот и теперь за их грехи меня тягают. Мол, родители таковы и сын не лучше, а это оскорбительно. Бос я, гол, на теле отрепье, да душа у меня христианская. Беден я, и заступиться нет кому, вот и тягают…

— А где вы жили три года назад?

Коченогий опять навострил уши…

— Что же вы молчите?

Коченогий кашлянул и опять после паузы начал:

— Жил я в Одессте…

— Где ваша была квартира?

— Квартира? — переспросил Коченогий…

— Да.

— Н-да, собственно, в тюрьме… Тоже неповинно заподозрен в посягательстве на невинность, да выпущен за неиме-

Зол и голоден...

нием улик. Видите, г. следователь, сколько нашему брату, бедняку, терпеть напраслины приходится. Я канареечник и вдруг такой грех; нешто возможно?! Все напраслина, подвох, зависть…

— В чем же вам могут завидовать? — не вытерпев наглости, спросил следователь.

— В чистоте душевной, — не моргнув глазом, отвечал Коченогий…

— Ну хорошо, — невольно улыбаясь, якобы согласился следователь. — А где вы жили пять лет назад?

— Это к делу не относится, — довольно грубо оборвал Ко-ченогий. Мало ли что?! Голодный был, украл и попался. Отсидел. Мало ли от нужды что натворить можно. Все же я не убийца, рук своих кровью не пятнал, заповедь «Не убий» помню и делу этому, — сторонний человек. Как прежде, так и теперь скажу: убитую встречал частенько, лет пять-шесть сподряд. Прежде она больно красива была и даже вообразить невозможно, что из такой красавицы — такие ошметки стали, а с ей я в связи не был и убивать мне ее ни к чему… Сами порассудите, для чего мне ее подкалывать? Грабить, что ли? Али ревность? Г. следователь, да этакую нешто можно ревновать? И за кого же вы меня считаете! Главное — не был я в Киеве, а был в Одессте. Кули таскал с углем на пароходы. Изволили наводить справки, так и было. Больше что же я могу сказать? Мое дело чистое, человек я честный; а за правду во всякое время пострадать можно.

А что вы подружку убитой в тюрьму заточили, так это напрасно. Они друг дружку любили. Подружка прежде в красотках жила, Стаськой-головорезом ее звали и тоже за эти года она попаршивела, а тоже мамзель была преизряд-ная. Она, господин следователь, чем-то свою хозяйку и хозяина обидела, те тайный притон содержали; полиции, что ль, донесла, другие такие же про это узнали и к себе брать не стали, сговорились. И вот она из хорошей жизни в бося-чихи…

— Почему же она не хотела говорить, что знакома с убитой? — спросил следователь.

— И не скажет, хоть режьте ее, не скажет; и я спрашивал, любопытство брало, даже раз чуть не прибил, молчит и только. «Кто, — говорит, — она, только Бог, я, да сама она знает…» Отпустите, меня, бедного человека, г. следователь! Сами видите, какая моя душа и что я канарейками занимаюсь… Не дайте пострадать невинному…

Много других прямых вопросов, относящихся к делу, задал следователь, но все было напрасно. Коченогий стоял на своем и упирал на свое пребывание в Одессе. За неимением улик его выпустили на свободу.

Следующие свидетели тоже не показали ничего существенного и следователь видел, что дело должно идти к прекращению. Арендатор ореховых деревьев показал, что он знал, но лиц не видел, не запомнил, было темно и его показания сошли на нет… Хозяйка убитой показала, что ботинки не принадлежали ее бывшей квартирантке, что на ней были простой работы, а это ботиночной… что она хорошо это знает, так как убитая часто чистила свои и она хорошо их помнит.

Также помнит, что в эту ночь, в час убийства к убитой приходила подружка, и спрашивала — дома ли жилица. Так заканчивалось следствие. Только в один из допросов, когда показывали платье убитой, городовой заметил, что лиф, когда он его клал на стол, как-то стукнул. Пуговиц не было и этот стук заинтересовал следователя. Он начал внимательно осматривать и ощупывать лиф. Долго ничего не попадалось под руку, наконец он ощупал под подкладкой что-то твердое. Он отпорол подкладку и увидал, что между коленкором и ситцем было что-то тщательно зашитое. Подпороли кусочек полотна и оттуда вывалился небольшой золотой медальон. Следователь ухватился за него, стал рассматривать и прочел мелко вырезанную подпись: «Уле — мама». Открыли медальон: направо была вставлена картинка женщины лет тридцати, а налево — мужчины лет сорока пяти. Вынули карточки, посмотрели с оборотной стороны и прочли: папа и мама. Под одной была спрятана прядь светлых волос. Снова вызовы свидетелей, снова предъявление вещей, но все напрасно…

Так дело кануло в вечность… Шел 1899 год.

Глава VII

НА КЛАДБИЩЕ

Прошел год. Настала зима 1900 г. Подозреваемую в убийстве давно выпустили. Убитую схоронили; кладбище приняло унылый вид. Все могилки были занесены снегом. Кресты, точно привидения, торчали из-под сугробов. Деревья покрылись инеем и пушистым снегом. Все было убрано белой пеленой. Тишина царила полная: в мертвом царстве царило мертвое царство…

Изредка каркнет ворона и черным зигзагом метнется в воздухе, подымет снежную пыль и скроется… Тихо… Мирно… Спокойно…

Вот с противоположной стороны послышались стуки заступа и лопаты о мерзлую землю. Это кому-то готовили вечный приют…

А вот в другой стороне послышалось: «Со святыми упокой…», чьи-то