Бульвар под ливнем (Музыканты) - Михаил Коршунов

Ладя, выходя из "Якоря", сказал:

- Это все я. Вот так. Моя идея.

Санди сказала:

- "Старик и море".

Арчи тихонько пошел и обследовал помойку. Он понимал, что в "Якоре" они теперь свои люди. И еще он понимал, что они будут скоро есть свежую жареную рыбу, но чтобы пренебречь помойкой - это было свыше его сил, и он не отказал себе в удовольствии, хотя и был весьма смущен и от смущения втянул голову в плечи.

Через полчаса Санди и Ладя сидели в "Якоре", перед ними на столе была тарелка жареной ставриды. Сверху ставриду повар присыпал зеленью лука и тонко нарезанным сладким болгарским перцем.

Это была еда!.. И на веранде, где был слышен прибой, где неподалеку стоял круглый, с остренькой крышей маячок, будто наполовину исписанный карандаш, где по-зимнему близко у берега летали чайки, где в крутых изгибах улиц лежала горками коричневая кожура от спелых каштанов - как сейчас горкой лежала на тарелке жареная ставрида, - где большие дома были как большие корабли, а маленькие деревянные - как сейнеры и шаланды, а цирк-шапито был как великолепный двухмачтовый парусник.

После ставриды Ладя и Санди продолжали путь по пляжу. Арчибальд нес в зубах пустую сумку, наслаждался запахом рыбы. Он ее тоже ел и тоже весьма оценил.

К пляжу, на окраине Ялты, спускался виноградник ливадийского совхоза. На винограднике - небольшие колья, между кольями натянуты проволоки. Шпалеры. Виноградные лозы висели на проволоках уже без листьев, голые, пустые, как обыкновенные корни. Листья пухло лежали между шпалерами, их было много, и они ярко светились.

Санди первой побежала вверх по откосу к виноградникам. За ней, конечно, Ладя и Арчи с сумкой в зубах.

- Сплетем что-нибудь из листьев, - сказала весело Санди. - Моя идея!

- Пелерину! - закричал Ладька и при этом стукнул удилищем по одной из проволок. Она громко загудела, как струна. Ладя прислушался и ударил еще раз.

- До... - сказал он. - Подстроить надо.

Ладька начал крутить и натягивать проволоку. Ударил.

- Точно. До.

Принялся за следующую проволоку на соседней шпалере. Даже раскачал, выдернул кол и переставил его.

- Ре!.. Фа!.. Ми... Ми...

Арчибальд бегал за Ладькой, но с сумкой не расставался. Сумка дарила ему наслаждение ничуть не меньшее, чем звучащий от края и до края виноградник. Ладька стучал по проволокам, выдергивал и переставлял колья.

Санди не обращала на Ладьку внимания: она занималась листьями, выбирала самые красивые и скрепляла их черенками друг с другом в неширокую ленту. Черенки были мягкими и податливыми.

Ладя был увлечен виноградником. Он у него звенел, как звенели когда-то в Большом театре колокола.

Санди закончила ленту, накинула ее на плечи. Ладя глянул, сказал:

- Парижанка.

- Это плохо?

- Нет, отчего же. Я знаком с настоящей парижанкой.

- Что в ней парижского?

- Наверное, все. Она скрипачка. Заводила, как и ты.

- И ты заводила. И кстати, о скрипке...

- Не мешай. - Ладя опять начал стучать спиннингом по проволокам.

- Не хочу слушать твои проволоки!

- А мне надоел твой виноградный воротник!

- Это боа.

- Мне все равно.

- Аркадий Михайлович сказал, чтобы я с тобой поговорила серьезно.

- Арчибальд, лично они... - Ладька при этом смешно оттопырил мизинец и показал мизинцем в сторону Санди, - они со мной будут говорить серьезно...

- Ну, держись, униформа! - Санди ринулась к Ладьке.

Ладька помчался вниз. По пути ударял по проволокам.

Арчибальд, застревая в виноградных листьях и не выпуская изо рта сумку, бежал последним. Он знал, что у самой воды Ладя и Санди опять будут прыгать, что-то кричать друг другу. Будет прыгать и Арчибальд, а море будет хватать их всех за ноги. И еще Арчибальд знал, что его друга хотят уволить из цирка "по собственному желанию", потому что он оказался настоящим скрипачом, а не безработным шофером.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всеволод Николаевич разрешил Чибису по-прежнему заниматься на учебном органе. Оле нужен был теперь Бах, серьезный и настоящий, которого она старается понять, над которым работает. Занимается с ней Ипполит Васильевич. Часто кричит не на Олю, а вообще: "Бах школьный! Бах консерваторский! Бах аспирантский! Отрезают по куску, как пирожное!"

Оля старается понять такое монументальное произведение Баха, как "Высокая месса". Борьба за человека, за его счастье на земле. Безграничная любовь к человеку и желание уберечь его от несправедливого и часто жестокого мира. Оля слушала "Высокую мессу" в кабинете Сим Симыча. Ипполит Васильевич сидел рядом, и на пульте перед ним и Олей стояли ноты. Так он учил Олю понимать нового для нее Баха.

Сим Симыч включил пленки с фугами.

- Детская светлая радость, - говорил Ипполит Васильевич. - Поющие линии и пересекающие их аккорды. И не графически вычерченная структура, а живая интонация.

Оля сама теперь чувствовала эти поющие линии и пересекающие их аккорды. Во всем было что-то бесконечное, как бесконечна детская радость.

- "Magnificat", - говорил Ипполит Васильевич. - Подлинная симфония счастья. Написал ее Бах на текст Евангелия от Луки. Но ничего общего с молитвами. Живая романтичность человека, который всегда мог уйти из церкви в винный погребок.

После занятий с Ипполитом Васильевичем, в своем органном классе, Оля включала кнопку "мотор", и под пальцами Оли и в педалях возникали поющие линии и аккордовые пересечения. Оля закрывала глаза и слушала не себя и не свой учебный орган "Опус-19", она слушала Баха, как он слышал и понимал себя таким же ранним утром: сидел за органом в пустой церкви, покуривая трубку, и гусиным пером записывал эту музыку, как детскую светлую радость. Он был скромным органистом и капельмейстером. Была у него большая семья, были долги и была постоянная трудовая жизнь. Когда он умер, человечество утратило часть своего детства, но тогда этого оно еще не понимало. Человечество не всегда сразу понимает свои потери.

Об этом сказал Ипполит Васильевич. И еще он сказал, что к Баху можно подниматься всю жизнь и никогда не подняться, так он высок и велик. Но идти к нему надо. Стараться.

- Бах неделим! - вдруг опять кричал Ипполит Васильевич и размахивал своей палкой. - Запомни это! И несть ему конца!..

Оля читала о Бахе книги. Очень развеселил ее протокол допроса, учиненный Баху его церковными начальниками. Протокол этот Оля читала дома в книге Хубова о Бахе, устроившись в старом кресле, почти таком же, как и кресло Ипполита Васильевича в учительской. Ты в нем совершенно проваливаешься, так что колени оказываются у самого подбородка.

"Допрашивался органист Новой церкви Бах о том, как он недавно

уезжал на такое продолжительное время, - читала протокол Оля, - и у

кого он на сие испрашивал разрешение". Протокол был написан длинным

столбцом с латинскими словами.

"Ille (Он). Сказал, что был в Любеке, с целью научиться там

кое-чему из своего искусства, на что испросил на сие сперва

разрешение у господина суперинтенданта.

Dominus Superintendes (Господин суперинтендант). Он испросил

таковое только на четыре недели, а в отсутствии пробыл чуть ли не в

четыре раза больше.

Ille (Он). Надеется, что лицо, поставленное им за себя, вело

игру на органе таким образом, что не могло быть никаких поводов к

жалобам.

Nos (Мы). Ставим ему на вид, что он до сих пор вводил в хорал

много странных Varitiones (вариаций), примешивал к оному много

чуждых звуков, чем община была confudir'ована (приводима в

смущение)".

Оля засмеялась. Она вдруг почувствовала, что перестает бояться

Баха. Его подавляющего всех величия. Она продолжала читать протокол.

"...Сверх того, весьма неприятно поражает то обстоятельство,

что по его вине до сих пор совсем не было (совместного)

музицирования, поелику он не хочет comportir'оваться (вести себя как

следует) с учениками. Ввиду сего ему надлежит заявить, намерен ли он

играть с учениками как Figural (полифоническую), так и choral

(хоралы).

...Ille (Он). Пусть ему дадут добросовестного... Direktor'а

(директора), а за игрой дело не станет.

Eodem (О том же). Появляется ученик Рамбах, и ему делается

также замечание по поводу desordres (беспорядков), каковые до сих

пор между учениками и органистом происходили.

Ille (Он). Органист Бах играл раньше слишком долго, но после

того, как по этому поводу ему было сделано господином

суперинтендантом замечание, перешел в другое extremum (крайность) и

стал играть слишком коротко".

Оля опять засмеялась. Конечно, Бах был веселым и толстым

человеком.

"Nos (Мы). Делаем ему выговор за то, что в прошедшее

воскресенье он во время проповеди ушел в винный погребок.

Ille (Он). Признает свою вину и говорит, что сие больше не

повторится и что господа священники уж и так сурово на него за это

смотрели.

...Nos (Мы). Ему придется в будущем изменить свое поведение к

лучшему, чем это было до сих пор, иначе он лишится всего хорошего,