Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн

были уничтожены Сталиным. Сейчас президент Путин осторожно использовал их в качестве полувоенных структур на западных границах России и в качестве блюстителей порядка.

Алексей надеется и на возрождение его границы. Он возит меня по Албазино на своей «Ладе», бибикая и маша рукой, и трудно сказать, кем считают его вяло отзывающиеся люди – добродушно-патриотичным или немного смешным. Он отвозит меня за километр вверх по реке на пустынную полянку в березовом лесу. На месте церкви остался только памятный крест. Он снимает в почтении свою папаху. Под ее мохнатой массой скрывается лысая макушка.

– Когда-то здесь был огромный собор, – говорит он. – Я видел фотографии. Теперь ничего не осталось, кроме нескольких камней. Но это было великолепно. Смотрите.

Он шагает через поляну и поворачивается к исчезнувшей апсиде[55]. Он сияет.

– Представьте! – вздымает он руки и являет собор из подлеска. – Тут был алтарь. Выше в куполе Спас Вседержитель. Это было великолепно. Разрушено в революцию, которой не должно быть. Здесь останавливались богомольцы, направлявшиеся в Албазин.

Этот экзальтированный донкихот-идеалист яростно крестится и рассказывает об обычае поминовения, когда гладишь дерево рядом и молишься за близкого человека. Чтобы доставить ему радость, я обнимаю сосну, и он ведет меня на смотровую площадку над рекой.

На огромном валуне, испещренном розовыми прожилками, табличка старой кириллицей благодарит за Айгунский договор 1858 года, подтверждающий власть России на Амуре. Алексей любит это место и великую реку, петляющую внизу. К берегу спускается тропинка: колючая проволока там разошлась. Он говорит, что по этой дорожке к Албазину поднимались высадившиеся на берег пассажиры. Последний царь Николай II был здесь в 1891 году, когда, будучи наследником престола, путешествовал по Дальнему Востоку.

– Все у нас хранят память о том дне. Все население выстроилось вдоль его пути, чтобы приветствовать наследника. Он поднимался по ковру из цветов! – Алексей, разумеется, принадлежит к роялистам. – Вся эта революция была неправильной. Катастрофой. Она не должна была случиться.

Его бабушка, для которой Ленин был богом, пришла бы в ужас.

– Всё должно развиваться медленнее. А вместо этого…

Под нами в реке плещется табун рыжих лошадей. Это не коренастые монгольские звери, а красивые длинноногие создания, блестящие в угасающем свете. Они словно смягчают Алексея. Он грустно улыбается.

– Лошадей меньше, чем раньше. Молодежь нынче ездит на мотоциклах.

Мы все еще стоим у мемориального камня, когда они поднимаются по царской тропе и галопом исчезают без присмотра. Наклоняюсь, чтобы снова прочитать надпись. Камень установили всего пятью годами ранее, словно нервно декларируя что-то оспариваемое. Церковнославянский текст создает иллюзию древней авторитетности. «Этот камень подтверждает наше право быть здесь!»

Его голова в овчинной папахе выглядит массивно. Он впервые рассмеялся: отрывистая хриплая уступка-признание:

– Мы забрали Амур в 1858 году, когда Китай был слаб. Тогда все забирали у Китая по кусочку – французы, американцы и особенно вы, британцы. – Он усмехается.

– Китайцы до сих пор считают, что Айгунский договор им навязали, – говорю я.

В середине девятнадцатого века маньчжурская династия была уже не той державой, что заключила Нерчинский договор почти двумя веками ранее. Хищные западные страны выбивали уступки из страны, разоренной гражданской войной, и Россия начала мечтать об имперской судьбе на востоке. После начала Крымской войны воинственный генерал-губернатор Восточной Сибири, который вскоре станет графом Муравьевым-Амурским, убедил осторожного Николая I в стратегической ценности Амура. У устья реки в северо-западной части Тихого океана крейсировал англо-французский флот.

В мае 1854 года Муравьев двинулся вниз от Сретенска с километровой флотилией вооруженных барж и плотов. Он шел на «Аргуни» – первом пароходе на Амуре, с восемью сотнями казаков и батареей горных орудий, везя с собой спасенную Албазинскую икону Божией Матери. Когда флотилия подошла к заброшенному месту крепости, солдаты замолчали, оркестр заиграл гимн, а Муравьев вышел на берег, чтобы помолиться в заросших развалинах.

Китайские заставы на Амуре могли разве что беспомощно сообщить в Пекин о проходящем мимо флоте. Муравьев распоряжался на реке, которая более полутора столетий по договору принадлежала Китаю. Проникновение продолжалось еще четыре года, и к тому моменту, когда Муравьев заставил китайцев сесть за стол переговоров в Айгуне, занятие реки стало свершившимся фактом[56]. Нерчинский договор был отменен. Китайцев вынудили уступить всю территорию к северу от реки, и Амур превратился в границу между двумя огромными, но больными империями.

Щедрыми посулами и угрозами принуждения Муравьев продвинул казачьи поселения вниз по реке. Часто он сам определял для них места и давал названия. За несколько лет появилось 120 деревень, где у каждой семьи было больше ста гектаров земли. Муравьев превратился в национального героя. Однако цена иногда оказывалась страшной. Один казачий офицер в старости все еще помнил о плохом снабжении этих раскиданных застав. Во время одной экспедиции в 1856 году он к востоку от Албазина наткнулся на почерневших от мороза, превратившихся в призраков людей, которые шли пешком при –45 градусах Цельсия, все еще не выпуская ружей. Дальше лежали окоченевшие трупы умерших от голода – с отрезанными ягодицами, которые съели товарищи. Когда людям надоело есть мертвых, они бросали жребий, чтобы убить и съесть живых.

Когда исчез кнут Муравьева, процветание казачьих поселений стало редким. Казаки часто оставляли землю под паром, предпочитая военную службу и другие обязанности. К концу столетия количество поселений снизилось до сорока пяти. Представить себе их возрождение я могу разве что в уверенном воображении Алексея. Здесь, в Албазино, в ностальгическом центре казачества, всем заправляют не казаки, а пограничники. Смотрительница музея смущается, когда я говорю об этом.

– Ну… да, в селе казаков сейчас почти не осталось. Настоящих. – Она смеется. – Алексей – это вожак людей, которых не существует…

Мне предлагают койку в бывшем советском Доме культуры. Он велик для такого маленького села, и роспись на стене изображает давно ушедшее время: мужественные рабочие и солдаты, собирающие урожай статные женщины. На другой стене казачьи суда, похожие на ладьи викингов, бросают якорь у Албазинского форта, а надписи восхваляют их героизм и неотъемлемо закрепляют эту землю за Россией.

Иногда Дом культуры выполняет функции школы. На его крохотной сцене на фоне рассвета, встающего над Амуром, я натыкаюсь на детей, которые танцуют и декламируют стихи. Их терпеливый наставник Ирина – из тех учителей, в которых дети влюбляются. Она извиняется за плохие условия ночевки (откуда же ей знать, где я побывал), и я растягиваюсь на чистом раскладном диване под чистым пуховым одеялом и засыпаю под надписью, которая предупреждает школьников о речном льде и фейерверках на Новый год.

Ближе к полуночи