БЕЛЫЙ РАБ - РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ

Все эти легкие увлечения и ухаживания были в полном разгаре, когда вдруг один из присутствующих, молодой долговязый парень с очень забавной физиономией, притащил откуда-то скрипку и после краткого вступления заиграл что-то веселое. Его мгновенно окружила плотная толпа заключенных, которые тут же, разбившись на пары, пустились плясать. Музыкант, все больше увлекаясь, с каждой минутой ускорял темп, а танцоры с хохотом и криком, словно охваченные самым бурным весельем, напрягали все усилия, чтобы следовать его бешеному темпу.

Так и всегда люди, у которых иссякает естественный источник радости, стараются обмануть самих себя, прибегая к искусственному возбуждению. В громадном большинстве случаев - увы! - мы поем и пляшем не потому, что нам так уж весело, а потому, что пытаемся вызвать в себе веселость. Такая внешняя веселость редко является проявлением настоящей радости. Гораздо чаще она служит лишь прикрытием, за которым таятся усталость и боль, мучительный трепет истерзанного сердца.

Не все присутствующие, однако, присоединились к танцующим. День был воскресный, а часть рабов считала грехом плясать не только в воскресенье, но даже и в будни. Более серьезные люди столпились в противоположном углу двора. Все внимание здесь сосредоточилось на молодом негре со спокойным и благообразным лицом. Взобравшись на опрокинутую вверх дном кадку, он вытащил из кармана книжечку псалмов и запел. Голос у него был мягкий, и пение звучало довольно приятно. Кое-кто из собравшихся стал подтягивать, и исполняемый хором псалом почти заглушил пиликанье скрипки, хохот и взвизгиванье танцующих. Я заметил, что некоторые из танцующих бросают задумчивые взгляды в сторону поющих. Пение еще не замолкло, а уже большинство женщин, выйдя из круга танцующих, примкнуло к толпе, окружавшей проповедника.

Допев псалом, молодой негр принялся громко молиться. Он складывал руки и воздымал их к небу. Слова молитвы он произносил с таким жаром и проникновенностью, что ему мор бы позавидовать настоящий священник, обращающийся к своим прихожанам с обитой бархатом церковной кафедры. Слезы текли по щекам многих из слушателей. Вздохи и стенания минутами заглушали голос проповедника. Возможно, что все эти проявления чувств были не вполне искренни. Немало подобных сцен приходится наблюдать в англиканской церкви, и все же здесь эти вздохи и стоны казались проявлением более искреннего чувства - невольной данью красноречию и пылу оратора.

За молитвами последовала проповедь. Она была построена на тексте, взятом из притчи об Иове. Все сводилось к давно известному всем нам призыву - к терпению. Однако, как и все невежественные и неграмотные ораторы, проповедник вскоре потерял нить и стал перескакивать с предмета на предмет, не умея связать их друг с другом. Время от времени все же проскальзывала разумная мысль, но она тут же тонула в целом море нелепостей. Это была какая-то пестрая мешанина из библейских текстов и самых неожиданных собственных умозаключений, но все это произносилось с таким пафосом и жаром, что должно было произвести сильное впечатление на слушателей. В самый короткий срок он довел их до состояния такого возбуждения, которое далеко превосходило возбуждение группы танцующих на противоположной стороне двора. Число последних таяло с каждой минутой, пока, в конце концов, даже и сам музыкант, отложив в сторону скрипку, вместе с последними своими сторонниками не примкнул к рядам поклонников артиста, который так далеко превзошел его в искусстве покорять аудиторию.

Проповедник продолжал говорить, и слова его все чаще прерывались возгласами: "Господи помилуй!" и "Аминь!", становившимися все более пронзительными и громкими. Многие из присутствующих в страшном возбуждении - настоящем или, в большой мере, наигранном - бросались плашмя на землю, испуская дикие крики и вой, словно в них вселился дьявол. Так заразительно было это массовое безумие, этот дикий бред, что даже и я, простой зритель, с трудом удержался, чтобы не поддаться ему и не начать вопить, как остальные.

Общее возбуждение дошло до высшей точки, и оратор уже почти обессилел от горячечной жестикуляции, когда вдруг, с неимоверной силой топнув ногой, он провалился в бочку, дно которой пробил этим ударом. Пытаясь выбраться, он налег на край и, опрокинув бочку, во весь рост растянулся на земле в самой гуще своих слушателей.

Это печальное происшествие вызвало внезапный поворот в настроении собравшихся. Крики и стоны сменились раскатами неудержимого хохота, и вместо благоговейного ужаса верную паству охватило неудержимое веселье.

Выбравшись из толпы, скрипач схватил свой инструмент и заиграл что-то очень веселое. Я не припомню сейчас в точности названия этой песенки, но помню, что в музыке звучала явная насмешка над судьбой злополучного конкурента. Все с новым пылом закружились в танце, в то время как проповедник, сопровождаемый немногими оставшимися ему верными сынами церкви, постарался возможно скорее исчезнуть. Пляшущие шумели все громче, и музыкант не выпускал скрипки из рук до тех пор, пока танцующие окончательно не обессилели и уже не были в состоянии шевельнуться.

Люди, родившиеся и выросшие в рабстве, больше походят на детей, чем на взрослых. Их развитию ставятся искусственные препятствия. В интересах хозяина держать их в состоянии отупения. Тирания враждебна всякому умственному и духовному росту: ведь темнота и невежество порабощенных - лучший оплот власти угнетателей.

Я познакомился со многими из заключенных. Мы рассказывали друг другу о пережитых невзгодах. Кое-кто находился здесь уже в течение двух недель, некоторые - еще больший срок. Я заметил, что большинству из них это заключение представлялось подобием праздника. Им нечего было делать, и эта временная праздность казалась им верхом человеческого благополучия. Тот факт, что они находились в заключении, не смущал их: ведь они имели право прогуливаться по двору и черпали в этом утешение. Да и в самом деле, разве много тяжелее быть запертым среди четырех каменных стен, чем, находясь на плантации, быть лишенным права сделать хоть один шаг за пределы ее. Над ними не было надсмотрщика, ежеминутно угрожавшего наказанием. Они могли вволю спать и плясать. Нехватало только возможности время от времени хлебнуть виски, да и то они его изредка раздобывали. Заключенные старались заглушить в себе всякие воспоминания о прошлом, всякие опасения за будущее и, откинув все заботы, всласть наслаждаться настоящим.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

По прошествии десяти или двенадцати дней со времени моего прибытия на вашингтонский склад "Братья Сэведж и К°" отобрали из находившегося в их распоряжении живого товара подходящую партию для отправки на невольничий рынок в Чарльстон. В числе отобранных пятидесяти человек оказался и я. Нас погрузили на корабль, направлявшийся в этот порт.

Капитана звали Джонатан Осборн; он был бостонским гражданином, и корабль его "Две Сэлли" принадлежал уважаемому и богатому коммерсанту, также гражданину Бостона.

Граждане северных штатов Америки произносят очень красивые речи по поводу рабства и горячо осуждают жестокости, творимые рабовладельцами. Тем не менее, пока существовала дозволенная торговля невольниками, которых вывозили из Африки, северные негоцианты охотно занимались ею; и эти же самые негоцианты, нисколько не колеблясь, предоставляют свои суда для внутриамериканской торговли живым товаром. А ведь эта торговля ничуть не менее возмутительная и подлая, чем вывоз и продажа африканских рабов…

Государственные мужи в северных штатах допускают существование рабства даже и там, где никакие статьи конституции не препятствуют его отмене. Юристы и суды северных штатов в точности и со всей строгостью выполняют "конституционное" обязательство возвращать южным хозяевам несчастных, которые, спасаясь от их жестокости, устремляются в "свободные штаты" в тщетной надежде найти здесь защиту и помощь.

Граждане северных штатов спокойно взирают на то, что южные рабовладельцы грубо попирают все конституционные законы и предписания, держат в заключении, подвергают пыткам и казнят без суда и следствия даже и самих попавших к ним в руки граждан северных штатов, если им кажется, что эти меры в какой-либо степени могут способствовать поддержанию их права на угнетение и безудержную эксплоатацию себе подобных. Смею ли я сказать?… Но ведь трудно оспаривать, что немало северных аристократов в своей беспредельной ненависти к демократии, делая вид, что возмущаются происходящим на Юге, на самом деле завидуют положению своих южных собратьев.

А между тем северные штаты Америки имеют дерзость громко утверждать, что на них не лежит позорного пятна рабства. Это лживое утверждение: кровь рабов обагряет их руки и капает с их одежды!

Нас вывели из тюрьмы и прежде всего надели нам наручники - это неотъемлемая эмблема рабства. Затем нас отвели на набережную и погрузили в трюм корабля. Теснота была такая, что мы с трудом могли шевельнуться или хотя бы присесть. Не успели мы разместиться, как корабль снялся с якоря и поплыл вниз по течению.