Кухонный бог и его жена - Тан Эми

Устав от оранжереи, дядюшка заинтересовался собачьими бегами. Он купил борзых и морил их голодом, чтобы бегали быстрее. Когда собаки передохли, он обзавелся ружьями и стал стрелять по голубям. По настоящим голубям, потому что глиняные цели стоили слишком дорого. После этого настал черед курительных трубок и табака, от которого дяде становилось плохо, английских книг в кожаных переплетах, которые он никогда не читал, а потом — насекомых, пришпиленных булавками. Ну, этим он мог бы заниматься и на своей террасе.

Оранжерея была первой дядюшкиной забавой, и после того как он ее забросил, помещение использовали только для хранения ненужных вещей. Когда Новая тетушка сломала стул, усевшись на него, его отправили в оранжерею. Когда дядюшка утомился от шумных ружей и насекомых — их перенесли туда же. Когда Старая тетушка стала ругаться, что дядюшка накопил слишком много портретов неизвестных предков и памятных свитков, они тоже были снесены в оранжерею. Именно туда попадали вещи, которым больше нигде не могли найти места. В детстве я часто сидела на сломанных стульях, трогала ружья, представляя, как они грохочут, и представляла, как пью чай с воображаемыми родственниками. Каждый год там появлялись новые вещи, оказавшиеся никому не нужными, и я все это разглядывала.

Однажды, лет в девять или десять, я нашла портрет красивой женщины в простом синем платье. Ее волосы были убраны назад, она смотрела прямо перед собой, но так мрачно, что я едва ее узнала.

— Мама? — позвала я, и правда понадеявшись, что она взглянет на меня.

Я представила, как она выбирается из рамы, и спрашивает:

— Уэй-Уэй, сокровище, что это за место, где так много маленьких окошек?

И мне стало понятно, что только в этой оранжерее, на складе для ненужных вещей, нам с мамой и место. Даже потом, когда я выросла, это ощущение никуда не делось. В общем, именно там я зашивала одежду перед Новым годом.

Я возилась с вещами кузенов — эти мальчишки прямо-таки нарочно падали, оставляя огромные дыры на коленях и локтях! А сколько было пятен! Я решила, что большая часть их одежды уже не годится ляп починки, и подумала, не отдать ли ее слугам — не для штопки, а для их детей. А если Старая тетушка станет браниться, я скажу ей, что лишь пеклась о благополучии моих кузенов и о том, что они обречены скитаться по дорогам, прося подаяние, если будут надевать такие обноски. А потом я улыбнулась, вспомнив, как специально оставила маленькую дырочку в одной из кофт Старой тетушки. Может, она потихоньку лишится своей силы?

Что ты смеешься? Ты думала, твоя мать всегда была паинькой? Что я не знала, как проказничать так, чтобы об этом никто не узнал? Как ты, когда прятала эту грязную книжку «Над лопастью поржи»[5]? Но я-то понимала, что ты не Библию читаешь.

В твоем возрасте я поступила так же: спрятала в корзинку с рукоделием роман о любви под названием «Чинь Пин Мэй», запретную книгу. Сестра Момо в нашем пансионе сто раз говорила, что ее читать запрещено. Ну я и одолжила эту книжку у девочки по прозвищу Крошка Ю, которая тоже всегда делала именно то, что ей запрещали. Она пояснила, что эта книжка про секс: что нравится мужу, что жене, что мужу нравится больше, чем жене, как часто супругам надлежит исполнять свой долг. Еще Крошка Ю предупредила, что в книжке много иносказательных выражений, таких как «нефритовая пещера», «играть на флейте», «дождь и облака», вот только не стала объяснять, что именно они значат. Сказала, что я прочитаю и сама все пойму.

Так что в то утро я читала книгу, стараясь отыскать эти тайные значения. Однако, прочтя первые десять страниц, я не нашла в ней ничего из ряда вон выходящего. Только повторение того, чему меня учили: как важно уметь подчиняться, какие дары дарить людям в зависимости от их положения, как сделать так, чтобы твои родные были довольны, и почему не стоит думать только о себе и о мелочах этого бренного мира. Но потом я подумала, что, может быть, эта книга похожа на головоломку, а я слишком невинна, чтобы понять ее истинный смысл. Вдруг описание красивых сосен и есть то самое иносказание? И почему здесь написано о мужчине, получившем от чужой жены два пирожных к чаю? Что-то с этим не так. Почему именно два пирожных? Почему не одно? А что изменилось бы, если бы она дала ему два апельсина?

Я не успела как следует обдумать эти вопросы, потому что до меня донесся голос Пинат:

— Уэй-Уэй? Ты где, глупая?

Я чуть было не проигнорировала ее, как часто делала в детстве, но потом вспомнила: рынок! Спрятав книгу между двумя рядами горшков, я взяла корзинку с рукоделием и поспешила на зов.

Пока мы шли в свою комнату, чтобы переодеться, Пинат еще раз проговаривала, к каким торговцам пойдет и что купит. Скорее всего, бумажных марионеток или фонарики в форме животных для братьев, хорошего чаю для старших и маленькие кошельки для мелочи для других кузин, дочерей Старой тетушки, которые приедут к нам на празднование Нового года. А потом мы вместе решили купить красивые заколки в виде цветов для волос. И, конечно, зайти к предсказательнице, чтобы узнать, что нас ждет в новом году.

— Не пойдем к той женщине с кривыми зубами, — сказала Пинат. — В прошлом году она напророчила мне всякие ужасы: мол, скверные черты моего характера усугубят все плохое, что может случиться.

Я тоже припомнила слова гадалки: она назвала мою кузину овцой, спасающейся только своей толстой шкурой. И посоветовала в год Крысы вести себя осторожно, иначе кто-нибудь прогрызет ее мех и выставит ее грехи на всеобщее обозрение. Пинат разозлилась и потребовала вернуть ей деньги. А когда гадалка отказалась, раскричалась так, что ее услышали все окружающие:

Эта женщина меня обманула! Дала плохое предсказание! Не ходите сюда! Здесь вы не найдете удачи!

Я стыдилась и недоумевала: откуда эта предсказательница столько знает о моей кузине?

— Пусть в этом году, — объявила Пинат, — мне расскажут только о будущем муже и его семье.

И она принялась прихорашиваться. Для начала собрала накрученные волосы набок — как на картинке в иностранном модном журнале. Я чуть язык не стерла, пытаясь объяснить, что эта прическа ей не идет, но кузина, как всегда, не обратила на меня никакого внимания. Затем она долго выбирала платье, а потом и шубу.

У Пинат, любимицы семьи, было много хорошей одежды, в основном сшитой в Англии и Франции и купленной в дорогих магазинах в Шанхае. Одну ее шубу, из черного каракуля, с жестким отложным воротником, украшал палантин из подбитой парчи. Но когда Пинат застегивала все потайные крючки, полы падали ей прямо до лодыжек, и она почти не могла в ней ходить, разве что крохотными шажками. Смех один!

Однако кузина решила надеть именно эту шубу, а к ней новую пару обуви на шпильке. Этот наряд мог ослепить роскошью односельчан, которые считали себя счастливчиками, если у них находился отрез ткани на новые штаны. Но настал канун Нового года — время хвастаться достатком.

Мы считались богачами — конечно, только по меркам нашего островка. В деревушке вроде Речного Устья, где мы жили, — полмили в длину, четверть в ширину, дорога в порт и несколько магазинчиков, обычно был только один зажиточный дом, ну, и еще парочка людей среднего достатка. Почти все остальные ее жители прозябали в бедности.

По-моему, неправильно, когда во всей деревне только одна семья благоденствует, а другие бедствуют. Но так уж было принято в те времена: никто не задавал вопросов, люди просто смирялись со своей судьбой. Таков был Китай.

Многие из этих бедняков работали на нашей ткацкой фабрике, поэтому не голодали. Они жили в маленьких глиняных домиках, которые снимали у моей семьи. У них не было своей земли, им принадлежала только грязь, которая собиралась на их половицах. Но раз в год их приглашали на роскошный праздник, устраивавшийся в доме дядюшки. У них было хотя бы это — большой пир через три дня после Нового года.

Собираясь на рынок, я, конечно, не думала об этом, а, как и Пинат, наряжалась. Я надела красивую длинную юбку с яркими красными лентами, лучшую теплую куртку и, словно взрослая женщина, скрутила узлом свою косу.