Вторжение - Гритт Марго

– А вам? – неожиданно грубо огрызнулся Артем. – Мне кажется, я побольше вашего в технике смыслю.

Кролик с клыками. Валери не смогла сохранить вежливую улыбку, и я ее не виню, поджала губы, но ничего не ответила. Я тоже ничего не сказала. Мне захотелось уйти, сейчас же, немедленно.

– Если смотреть через видоискатель, можно обойтись и без очков, – сказал Артем.

– В каком смысле?

– Ну, я заметил, что ты щуришься даже в очках. Вот, возьми, – Артем протянул мне соньку и показал, на какие кнопки нажимать, чтобы приближать и отдалять изображение в маленьком окошке. Я направила объектив на его нос, заполнивший собой все пространство кадра, так, что можно было рассмотреть чешуйки обгоревшей кожи.

– Слушай, мне портфолио нужно для поступления… – заговорил вдруг Артем. – Ну, там видео, типа короткого клипа. Не хочешь посниматься?

– Чего? – По моему испуганному тону можно было догадаться, что я вспомнила о шутке (шутке?) про порнушку.

– Да ничего такого, все прилично! Походишь туда-сюда по пляжу, чтобы волосы на ветру развевались, волны, чайки, все дела. Покрутишься немного перед камерой, и все. Как будто тебя парень бросил, и ты такая задумчивая по берегу бродишь. Я потом замедлю, лиричную музычку положу, будет как у Бритни. Помнишь? Айм нот э гёрл, че-то там… Правда, в клипе она по каньонам лазает. А у нас будет море.

– Бритни? Очень смешно.

Когда я смотрела на себя в зеркало, я думала, что в кино играла бы роль второго плана, какой-нибудь неприметной подружки главной героини, настолько не запоминающейся, что даже ее имя в титрах напишут неправильно. Как Валери без «я». Невысокий рост, смуглая кожа, челка, которая все время лезет в глаза, круглые очки на минус три при минус шести, ноги как у двенадцатилетнего пацана – все в ссадинах и комариных укусах. Я все время носила одну и ту же пару застиранных джинсов, с кружочками клея на месте выпавших страз, протертых там, где соприкасаются внутренние стороны бедер. Носила, потому что у тебя лодыжки слишком толстые.

– Да я серьезно… – протянул Артем. – Ну, ты вспомни наш пляж: стройка эта долбаная на заднем плане, мазут, чайки облезлые. Мне девчонка в кадре нужна. Чтоб внимание отвлекала.

– Найди себе кого-нибудь другого, – пробормотала я. Покрасивее.

– Но мне ты нравишься.

Неправда. Я никому никогда не нравилась. Никому и никогда. Девчонки из класса словно соревновались, кто быстрее лишится девственности до восемнадцати лет, – кроме двух незаметных осетинок, которые опускали глаза, когда решались с кем-то заговорить. И меня. А может, одноклассницы и врали, чтобы казаться взрослыми, как когда курили внаглую прямо под табличкой «Курить запрещено», пока учителя не разгоняли. Я бы тоже соврала, если бы меня спросили. Я придумала историю про детский лагерь и вожатого, похожего на Джонни Деппа, с волосатыми руками и пирсингом в соске. В лагере я, кстати, никогда не была, представляла его по американским фильмам с сестрами Олсен, так что вряд ли получилось бы убедительно. Но никто не спрашивал.

Спустя десять лет после выпуска я буду разбирать старые коробки и найду школьный альбом, а в нем – кудрявого мальчишку. Все девятиклассники на фотографии в форме – белый верх, черный низ – а этот в красной футболке с портретом Че Гевары. Помню, учительница тогда орала: «Кондрашов, марш домой переодеваться! В таком виде на съемку не пущу!» А он только плечами пожал: «Никто этот альбом в жизни не откроет».

Мы говорили с ним, наверное, только однажды, в нашей столовке. Он стоял передо мной в очереди, я почти уткнулась носом в его спину, вдыхая горьковатый запах дезодоранта. На металлическом подносе осталась последняя сосиска в тесте, он повернулся и спросил: «Будешь?» А я помотала головой. Вот и все. Я потом это «будешь» с собой еще долго носила. Похудела даже – маме на радость.

На его рюкзак был прицеплен черный значок с кривой желтой рожицей – крестики вместо глаз и высунутый язык. В музыкальном магазине продавец долго не мог понять, что я пытаюсь ему объяснить – говори погромче! – потом отыскал на полке компакт-диск с каким-то голым младенцем под водой. Сперва я подумала, что продавец пошутил и всучил мне альбом с детскими песенками. За карманные деньги, которых хватило бы на неделю, мне досталась пиратская запись альбома группы Nirvana. Я переслушала ее, наверное, раз десять.

Знала, что он уйдет после девятого в колледж, и представляла, как на последней школьной дискотеке та, другая Варя, холодная и бесстрашная, в новом (перешитом мамином) платье подойдет к нему, бросит так небрежно: «Hello, hello, how low?»[13], и тогда он все поймет. Танцевать они, конечно же, не будут – не под этот же стремный медляк «Сегодня в белом танце кружимся…» – нет, они слушают нормальную музыку. Они будут вместе смеяться над одноклассниками и разговаривать цитатами из песен.

– I don't care what you think…

– Unless it is about me[14].

А потом они…

На дискотеку мама не пустила.

Через десять лет я найду школьный альбом, вспомню кудрявого мальчишку, вобью его фамилию в поиске и узнаю, что он разбился на мотоцикле спустя два года после выпуска.

Да я бы и не решилась… Никогда и ни с кем я еще не встречалась. Все они сволочи, Варя, все.

Тогда, в магазине бытовой техники, я первый раз за шестнадцать лет услышала от парня «ты мне нравишься», но тот же парень собирался снять на нашем занюханном пляже клип как у Бритни Спирс, так что я ему не поверила. Я все еще держала камеру и глядела Артему в глаза, но не прямо, а на маленьком экране.

– С твоим лицом даже ничего играть не надо, – добавил он.

– Что значит «с моим лицом»?

– Ну, оно какое-то грустное все время. Как будто ты никогда не улыбаешься.

Щеки покалывало, будто на морозе, хоть за окном и лето. Я могла бы швырнуть соньку прямо в него, я бы сделала это, чтобы услышать громкий, оглушительный до звона в ушах хруст ломающегося носа, обгоревшего кроличьего носа, чтобы брызнула кровь, а потом скинула бы с прилавка выстроенные в ряд камеры и топтала их, как жуков, раздавливала хитиновые спинки, разнесла бы здесь все к чертовой матери, разбила телевизоры, микроволновки, электрические плиты, кофеварки, посудомоечные машины, пылесосы, кондиционеры – особенно чертовы кондиционеры – как именно я добралась бы до подвешенных на стену металлических коробок, пусть сценарист придумывает. Запихнула бы мужичка в морозилку – охладись. Чиркнула бы спичкой с улыбкой – вот, смотри, как я умею улыбаться, – и шла бы в замедленной съемке, не оборачиваясь, пока за спиной раздавались взрывы и полыхал пожар… Затемнение, надпись The end, финальные титры. Но я не в кино. Напугана собственной злостью. Пальцы дрожали, и было трудно сглотнуть. Ничего не ответив, я сбежала, пока что сбежала без разрушений.

Пока что.

На липкую ленту для мух попался мотылек.

– Живучий, гад.

Тонкие крылья трепетали в борьбе с клейкой бумагой. Треск как от старой виниловой пластинки сводил Нушик с ума уже второй день.

– Если оставить, – сказала Нушик, – он будет медленно и мучительно умирать. Если попытаться снять, обломаешь крылья. Все равно не сможет летать, а значит, погибнет.

Желтые полоски, размеченные откормленными мухами, напоминали полицейские ленты из американских детективов: Do not cross. Мотылек точно антикварная изумрудная брошь, с плетеной сеткой на прозрачных крыльях. Его не должно быть здесь.

– Почему бы ему просто не сдаться? – спросила я.

– Жажда жизни, – многозначительно произнесла Нушик, промокая носовым платочком лоб под крашенной в бордовый челкой, а потом засмеялась: – Вот тебе, Варюша, чем не Би-би-си? Рубрика «Выживание в дикой природе».

Я избегала называть Нушик по имени, потому что никак не могла запомнить ее длинное сложносочиненное отчество. Выкручивалась с помощью «вы», думаю, так многие поступали. Говорила она почти без акцента, только смягчать «л» у нее не получалось, отчего «мотылек» звучал как «мотылок». Мама отправила меня к Нушик за яблоками сорта белый налив, пока не разобрали, чтобы – бр-р-р! – замариновать на зиму, потому что знала, та всегда положит лишнее, сунет в пакет перезрелый персик с лоснящейся, почти колючей шкуркой или пару абрикосов с черными веснушками на боках, пусть некрасивых, убогих, но сунет же. Мне все время хотелось попросить гранат, который бесстыдно демонстрировал развороченное брюхо с темными зернами цвета запекшейся крови, но он был слишком дорогой. Нушик все еще думала, что мы с ее дочерью Кариной были лучшими подругами, хотя мы дружили до третьего класса, пока меня не перевели в «А». Теперь же мы виделись, пожалуй, только раз в год на ее дне рождения, куда меня по привычке звала Нушик, в остальное же время вяло перебрасывались сообщениями.